Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая Страница 12

…И вот степень всех твоих побед:

в полнеба лес и сгоревший мост.

Где-то там с трудом еще различались неестественно одинаковые пятна свежевыбритых лиц. Глаза не очень нормальные, остановившиеся на одной точке, пустые, без малейшей тени мысли, с тенью глубоко скрытого древнего животного страха, глаза мертвенно-чистые и голодные, стыдливо спрятавшиеся за запотевшими иллюминаторами лысых противогазов. Слаженный ритм, выверенное движение поршней дрессированного человеческого автомата. Размеренный траурный гром подкованных ботинок, хриплый перевздох на последнем пределе, не к месту перемежаемый одиноким сиплым надрывным завыванием резинки клапана противогаза на голове «крайнего»: клеймение страшным клеймом «крайнего» оставалось для руководства боевой группы делом первостепенным, на его примере другие старались падать реже. Здесь преобладали свои законы гуманизма и своя методика воспитания, загнанных лошадей тут не пристреливали – на них надевали «кондом» -душегубку. Личный рейтинг повышался в направлении головы группы, отставать считалось неэтичным. В любом случае за сложными эволюциями скорбных «петушков» на броске предпочтительнее было наблюдать со стороны, держался ли «пуп» еще каким-то чудом, раз свалившись незадолго перед тем и получив на голову противогаз, семенящей походкой вихляясь потом в хвосте всей процессии, поднимался ли он затем с подмерзшей земли ботинками строгих носачей. Обычно поднять им удавалось, но ненадолго: через десять шагов воин вновь по крутой дуге живописно уходил за обочину, и вся процедура повторялась. Одежда, от которой недавно еще клубами валил сырой пар, на утреннем морозце твердела, превращаясь в лед. На Огневом Рубеже предлагалось из не слишком хорошо пристрелянного оружия возможностями пары-другой магазинов поразить почти не различимые на таком расстоянии и фоне крохотные пятнышки неопределенных очертаний. Пятнышки символизировали собой фигуры перемещающегося противника, изредка попадающего в поле зрения и куда-то пропадающего. Эти фишки только раздражали, возникая почти на пределе видимости, ничем не отличаясь от прочих холмов, бугров, пригорков и коряг поваленного леса. После изматывающих душу километров руки тряслись, и это сводило на нет последние шансы остаться в здравом уме. Здесь нужно было сильно экономить, не сумевшие набрать в конечной позиции количество очков, достаточное для оценки «хорошо» (оценки выше этой существовали только в воспаленном от переизбытка тепла мозгу штабного руководства), то есть большинство, легкой трусцой направлялись к излучине карьера – набивать мерзлым гравием и песком РД. Насквозь пропыленный и истертый, тряпкой обвисший, со свежими пятнами пота и старыми следами некогда присутствовавших тут уже неизбежных гравия и песка, походный ранец сползал с плеч, открывая омерзительному сквозняку мокрую спину, заставляя держать лопатки вместе, принуждая быть разборчивым в мускульных сокращениях. Память этих ступеней хотела как можно реже соприкасаться с логикой тех раздеваний. Но вздыбленные мурашки соприкасались с остывшей тканью проклятой спецовки, и этому нельзя было помочь. Сил анализировать происходящее не было уже давно.

Нескольким особям носачей, наиболее удачно отстрелявшимся счастливым обладателям большого опыта и прекрасно пристрелянных автоматов разрешалось, как жест доброй воли руководства, в форме невиданного поощрения отбыть «домой» на грузовике, который доставлял громоздкий хрупкий инструмент, приборы ночного видения, неподъемный, многократно проклятый боезапас и командира роты. Смотреть туда не хотелось. Забивая в свой захребетник гравий, можно было думать только об одном, как бы вот выглядели все эти светлые лица, если дать сейчас, не скупясь, прямо над ними длинную очередь из трассеров.

День дому твоему – Млечный Путь,

Ночь лесу твоему – твой путь.

Порог и дверь, мертвая луна

выправит стрелу

и вынесет по ветру,

и зашуршит твой взмокший ангел,

заспешит

в окошке снова жечь свечу

и щуриться наружу.

Большие мягкие листья стегали по лицу. Улиссу уже было бы неплохо показаться наконец, для приличия хотя бы высунуться, помахать хвостом, пошуметь железом ошейников, мощно встряхиваясь. Самые хорошие книги пишутся звездными ночами, убежденно думал Гонгора. У нас будет одна такая бесконечная ночь, и это хорошо, это правильно, поскольку за ней будет еще очень много бесконечных, тихих, звездных ночей. Там было что-то про дорогу домой, про лес, и это тоже было хорошо. Как начало следующей главы. Спит, скотина. Перетрудился, бедный. Гонгора пригнулся, убирая распаренное лицо от налетавшей на глаза ветви. Спит наше неторопливое, утомленное, невозмутимое секьюрити. Отдыхает. Бери за ноги и выноси вместе с палаткой. Сквозь разрывы в листьях можно было разглядеть самый краешек узкой лужаечки, нависшее над жилой полусферой дерево и торчавшие из травы сучья сваленного накануне к костру сушняка. Или ушел. В расстроенных чувствах перегрыз поводок и отправился на поиски. Спит, снова подумал Гонгора, ступая в мягкую траву и переходя на шаг. Он был неосмотрителен, следовало вернуть на пояс подарок любимого дедушки. Он еще в детстве дал себе слово никогда не оставлять его без присмотра. Говорила бабушка, что нож этот не обычный и не для чужих рук. Первым делом он собирался залезть в палатку, но его внимание привлек обвязанный вокруг дерева поводок. Над головой вовсю звенели птицы.

Поводок был в порядке. Лис никуда не уходил, он валялся тут же, за палаткой, куда его пустил поводок, пока он еще мог ползти. Лис лежал, боком привалясь к постромкам стянутого тента, отнеся голову. Над тускло отсвечивавшей бордово-чернильной липкой лужей под ним с завязшими соломинками, густой, как кисель, с сумасшедшей скоростью носилась стая зеленых мух. Стреляли дважды, видимо, в упор. Два раза, то ли экономя, то ли полагая, что на солнце сам дойдет. Мир больше не имел звуков. Непонятный пустой мир навалился, гася шумные краски, растирая обычное восприятие по рельефу несвязных смерзшихся деталей. Всю связь с действительностью составляла лишь ладонь под каплями и миниатюрными бисеринками перегретого конденсата, ладонь лежала на спекшейся черной седоватой морде поваленного крупного зверя, голова отдавала страшным жаром. Глаза были закрыты, но он чувствовал человека.

Распушенный хвост в траве шевельнулся, Лис попробовал скосить один глаз под слипшимся веком, он был еще жив. Ничего не понимая, Гонгора смотрел на высохшую щель глаза и судорожно дергавшиеся бока, прижимал к штанам онемевший кулак, щурился, как от боли, и пытался совместить все это с собой, не хватало, казалось, какой-то малости, чего-то оброненного по дороге, чтобы вce встало на свои места. Где-то на пороге слышимости возник хриплый едва живой звук, до предела обесцвеченный непереносимой болью. Лис собирался то ли тихо, собрав последние силы, пожаловаться, как ему больно, горячо и сухо, а вода далеко, то ли упрямо хотел еще раз по привычке рявкнуть, но ничего не получилось. Лис лежал, подмяв стебли стоячей травы, измазанной в ржавом, местами в густых потеках, остановив пустые глаза на чем-то в пространстве перед собой, по-видимому, он лежал тут так уже давно. Каким-то образом он был еще жив.

Бессильный долгий звук оборвался, и Гонгору словно толкнули изнутри. Спотыкаясь и путаясь в сетчатых крыльях полога, он опрокинул рюкзак, нашел на самом дне скрепленный резиновым колечком полиэтиленовый мешочек с медициной и рыболовными поплавками, выбрался из палатки, распечатывая все три рулончика бинтов сразу, выругавшись, вернулся, ухватил полотенце, бегая глазами, озираясь в поисках чего-нибудь подходящего еще, поднял пару цветастых чехлов, носки, падая и поднимаясь, выбрался вон, сорвал с себя ветровку и влажную от пота футболку, притиснул ее к черным, напрочь запекшимся пятнам в шерсти и крепко, как умел, наложил поверх бинт. Бинта явно нужно было больше. Он не знал, можно ли сейчас давать воды: он ограничился влажным компрессом. Гонгора не знал, что еще делают в таких случаях.

Способность соображать возвращалась к нему, недобрые предчувствия гудели что-то, но сейчас было не до них, сейчас важно было не допустить ошибки. Брызгая водой из котелка на сухие черные губы пса и огромные горячие шершавые лапы, он вce думал, как давно Лис здесь лежит и представлял приблизительное положение пуль. На сколько того еще могло хватить, он не хотел гадать.

Что-то не нравилось ему в палатке, что-то теперь царапало глаз. Он смотрел на развороченный рюкзак, пробуя сообразить, в чем дело. Не сразу, но до него дошло, что, укладываясь спать, он оставлял аккуратно собранный рюкзак в другом углу. И в изголовье надувного матраца оставался его нож, которого сейчас нигде не видно, и не было здесь перед уходом – на самом видном месте, так, чтобы вошедший не промахнулся взглядом, – на подушках матраца вот этой его старой зеленой записной книжки с проложенной через страницы пачкой денег – проложенной демонстративно, видимо, не тронутой. Все это оставалось не тут. И не было вчера на всем этом какой-то посторонней бумажки, листочка в клеточку. Писали на листке шариковой мажущей ручкой походя, непонятно и некрасиво – обычно. Гонгора глядел какое-то время, не двигаясь, перечитал еще раз, медленно сменил положение, перевернулся с корточек, усаживаясь на авизентовый пол, скрещивая ноги, обхватывая ладонями виски с локтями на коленях, перечитал лежавшее под ним в третий раз. Предлагалось в недельный срок явиться в местное отделение органов безопасности и охраны общественного правопорядка и зарегистрировать у дежурного свое туристическое удостоверение или любой другой документ, его заменяющий. Предлагалось удостоверить право нахождения в зоне государственного заповедника. Здесь же коротко указывалось время работы и обеденного перерыва. Гонгора рассеянно пошарил в «бардачке» рюкзака, высматривая там без всякой определенной цели, ничего интересного не нашел и пошел выбираться наружу. Предмет охотничьего снаряжения мог быть возвращен по предъявлению документа на ношение холодного оружия. Наверное, Улисс не хотел их.