Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая Страница 13

Поводок был в порядке. Лис никуда не уходил, он валялся тут же, за палаткой, куда его пустил поводок, пока он еще мог ползти. Лис лежал, боком привалясь к постромкам стянутого тента, отнеся голову. Над тускло отсвечивавшей бордово-чернильной липкой лужей под ним с завязшими соломинками, густой, как кисель, с сумасшедшей скоростью носилась стая зеленых мух. Стреляли дважды, видимо, в упор. Два раза, то ли экономя, то ли полагая, что на солнце сам дойдет. Мир больше не имел звуков. Непонятный пустой мир навалился, гася шумные краски, растирая обычное восприятие по рельефу несвязных смерзшихся деталей. Всю связь с действительностью составляла лишь ладонь под каплями и миниатюрными бисеринками перегретого конденсата, ладонь лежала на спекшейся черной седоватой морде поваленного крупного зверя, голова отдавала страшным жаром. Глаза были закрыты, но он чувствовал человека.

Распушенный хвост в траве шевельнулся, Лис попробовал скосить один глаз под слипшимся веком, он был еще жив. Ничего не понимая, Гонгора смотрел на высохшую щель глаза и судорожно дергавшиеся бока, прижимал к штанам онемевший кулак, щурился, как от боли, и пытался совместить все это с собой, не хватало, казалось, какой-то малости, чего-то оброненного по дороге, чтобы вce встало на свои места. Где-то на пороге слышимости возник хриплый едва живой звук, до предела обесцвеченный непереносимой болью. Лис собирался то ли тихо, собрав последние силы, пожаловаться, как ему больно, горячо и сухо, а вода далеко, то ли упрямо хотел еще раз по привычке рявкнуть, но ничего не получилось. Лис лежал, подмяв стебли стоячей травы, измазанной в ржавом, местами в густых потеках, остановив пустые глаза на чем-то в пространстве перед собой, по-видимому, он лежал тут так уже давно. Каким-то образом он был еще жив.

Бессильный долгий звук оборвался, и Гонгору словно толкнули изнутри. Спотыкаясь и путаясь в сетчатых крыльях полога, он опрокинул рюкзак, нашел на самом дне скрепленный резиновым колечком полиэтиленовый мешочек с медициной и рыболовными поплавками, выбрался из палатки, распечатывая все три рулончика бинтов сразу, выругавшись, вернулся, ухватил полотенце, бегая глазами, озираясь в поисках чего-нибудь подходящего еще, поднял пару цветастых чехлов, носки, падая и поднимаясь, выбрался вон, сорвал с себя ветровку и влажную от пота футболку, притиснул ее к черным, напрочь запекшимся пятнам в шерсти и крепко, как умел, наложил поверх бинт. Бинта явно нужно было больше. Он не знал, можно ли сейчас давать воды: он ограничился влажным компрессом. Гонгора не знал, что еще делают в таких случаях.

Способность соображать возвращалась к нему, недобрые предчувствия гудели что-то, но сейчас было не до них, сейчас важно было не допустить ошибки. Брызгая водой из котелка на сухие черные губы пса и огромные горячие шершавые лапы, он вce думал, как давно Лис здесь лежит и представлял приблизительное положение пуль. На сколько того еще могло хватить, он не хотел гадать.

Что-то не нравилось ему в палатке, что-то теперь царапало глаз. Он смотрел на развороченный рюкзак, пробуя сообразить, в чем дело. Не сразу, но до него дошло, что, укладываясь спать, он оставлял аккуратно собранный рюкзак в другом углу. И в изголовье надувного матраца оставался его нож, которого сейчас нигде не видно, и не было здесь перед уходом – на самом видном месте, так, чтобы вошедший не промахнулся взглядом, – на подушках матраца вот этой его старой зеленой записной книжки с проложенной через страницы пачкой денег – проложенной демонстративно, видимо, не тронутой. Все это оставалось не тут. И не было вчера на всем этом какой-то посторонней бумажки, листочка в клеточку. Писали на листке шариковой мажущей ручкой походя, непонятно и некрасиво – обычно. Гонгора глядел какое-то время, не двигаясь, перечитал еще раз, медленно сменил положение, перевернулся с корточек, усаживаясь на авизентовый пол, скрещивая ноги, обхватывая ладонями виски с локтями на коленях, перечитал лежавшее под ним в третий раз. Предлагалось в недельный срок явиться в местное отделение органов безопасности и охраны общественного правопорядка и зарегистрировать у дежурного свое туристическое удостоверение или любой другой документ, его заменяющий. Предлагалось удостоверить право нахождения в зоне государственного заповедника. Здесь же коротко указывалось время работы и обеденного перерыва. Гонгора рассеянно пошарил в «бардачке» рюкзака, высматривая там без всякой определенной цели, ничего интересного не нашел и пошел выбираться наружу. Предмет охотничьего снаряжения мог быть возвращен по предъявлению документа на ношение холодного оружия. Наверное, Улисс не хотел их.

Гонгора не мог сидеть. С этого момента время шло уже на минуты. Гонгора чувствовал, как потихоньку, капля за каплей истекает отпущенное ему время, когда еще дозволено вмешиваться в равнодушный ход событий. Надо было что-то делать.

Первые полчаса его не покидала мысль, что это испытание не сможет выдержать даже неприхотливый организм Лиса, слишком много крови. Наверное, Улисс очень не хотел их, это у него всегда получалось хорошо.

Из оставшихся четырех приторно-горьких кубиков НЗ он взял два, бросил в давно истекавший ожиданием рот, съел, что еще оставалось, готовить времени не было, все остальное в палатке можно было есть лишь после долгой варки. Через четверть часа Гонгора сменил Улиссу повязку и сделал это уже основательнее, туже и плотнее. Тот визжал тихо и хрипло, не переставая.

Еще через четверть часа, обождав и решив, что больше ждать нечего, он напился из речки, сгреб, сколько нашел, таблетки аскорбиновой кислоты и глюкозы, горстью отправил под язык (желудок неистовствовал, по привычке радуясь сладкому), накинул на голый торс ветровку, подпоясал вдетым шнурком, раскатал и закатал снова полосатые от соленой влаги свалявшиеся рукава, отвязав от рюкзака моток узорчатого троса, набросил поверх себя – пока без конкретного плана, скорее по привычке, без веревки в горы он уходил редко, – подтянул на штанах пояс и сунул за него свой охотничий томагавк; все это время он не переставал подсчитывать проценты на успех, отчетливо представляя себе, как блестящее острое лезвие ножа, предварительно тщательнейшим образом обработанное в горячей воде с мылом, берет упругую седовато-темную шкуру, взрезает, мягко погружаясь в поисках кусочка металла. Он оглянулся на солнце, что кисло и тепло жмурилось ему из-за макушек больших деревьев. В сияющих синих высях тучек не было ни одной. Шкуру в таких случаях сшивают тонкой шелковой нитью – как в моем клубке. Не обращая внимания на громкий визг, – он, как получилось, медленно и осторожно взвалил себе бандита на плечи: против ожиданий, двигаться оказалось можно, но до моста слишком далеко, конечно. Жарко, подумал он. Выбирать было не из чего. Скверно, когда нет выбора. Выбравшись ближе к отмели, Гонгора мягко и плавно двинулся вдоль наваленных камней, переходя на экономный походный бег, попутно прикидывая еще раз, все ли взял и не оставил ли здесь чего крайне необходимого ему, без чего его дикому ожившему миру не обойтись никак, ненадолго притормозил, на ходу оборачиваясь, исподлобья ловя тяжелым взглядом воздушную полусферу палатки, одиноко жавшуюся к деревьям покинуто и сиротливо, с сожалением задержал на ней взгляд – канадского приготовления сверхлегкий тент был слишком хорош, чтобы бросать здесь, – затем развернулся вновь, выравнивая дыхание, и двинулся дальше, постепенно наращивая темп, вниз по речке, через камни и бурелом, к слишком далеко отстоявшему от этих мест тесному ущелью, где огромные пихты подступают к самой воде и где резвый шумный поток воды пересекает новенькое, никем не виданное еще здесь горное шоссе.

Hельзя сказать, что методика горных пастухов в вопросах выведения в полевых условиях крупной и сильной собаки, способной еще как-то оградить стадо от волчьих поползновений и обходиться малым, отличалась многообразием и какой-то особенной тонкостью подхода. Поменьше внимания, поменьше беспокойства – природа сама разберется, кому там жить, кто, значит, тут самый достойный и самый хитрый, останется из всего выводка щенок – достаточно, нет – не судьба, стало быть, в жестких условиях, на голоде и холоде выживет только самый здоровый…

…звали это чучело «Джон». «Джон» был пугалом и проклятьем, крестом тяжким, неподъемным. Символом вечного недовольства и неизменности общего количества составляющей зла в этом драном всеми солнечными ветрами уголке проклятого мироздания. Правда, вначале об этом еще не знали. Назначенность свыше находиться вечно под знаком темного начала – под зловещей тенью этого чучела: сам процесс всего существования воспринимался исключительно как цепь больших и маленьких страданий, где минуты относительного покоя – не более чем переходные звенья между основными. Все поначалу скалились с любопытством, весело было. Попервоначалу набитому песком и опилками «Джону» били морду и все остальное, отдыхали, значит, душой, и это при всем том, что все успели уже усвоить, что ни одно новшество в этом мире не идет к лучшему. Складывалось такое впечатление, что Мосол, конь чертов, испытывал острое недомогание от одной мысли, что по окончании занятий у большинства, как правило, доставало еще сил самостоятельно взобраться на свою кровать после отбоя, а их не вносили туда заботливые руки занятых в наряде. Надо сказать, «Джон» был выполнен в лучших армейских традициях, предпочтение здесь отдавалось прочности, лишь потом во внимание принималась эстетичность исполнения. Очень скоро однако его переодели в форму рейнджера при всех этих штучках, полагавшихся молодцу такого склада атрибутах и знаках приличия, с пришитой к необъятной груди планкой «JACK», с поистершейся эмблемкой II-го Отдельного Бронекавалерийского Полка – на занятиях он присутствовал исключительно в качестве «тяжелораненого» (эта достойная больших светлых умов острота многократно обыгрывалась после штатными мыслителями, заметную роль среди которых занимал, понятно, все тот же розовощекий Квадрат Холодная Жопа, испытывавший к тебе примерно такую же симпатию, какую испытывал, наверное, приближенный ко двору и Их Преосвященству церковный работник – евнух по образованию и мясоруб по происхождению – к последнему из оставшихся на вверенной территории живому алхимику). Тогда было ощущение, что чучело, восьмидесятикилограммовый «зеленый берет» надлежало все время перетаскивать с места на место, чтоб не кис, исключительно бегом и исключительно на мне.