Юрий Нестеренко - Приговор Страница 12

более; таким образом, все разговоры о том, что сердце-де является

вместилищем чувств, суть безграмотный вздор. При повреждении сердца

смерть наступает вследствие того, что организм, и в первую очередь мозг,

перестает снабжаться свежей кровью — иными словами, от причины сугубо

механической. Сердце, однако, отличается от прочих мышц тем, что

сжимается и разжимается самостоятельно, а не по команде мозга. Поэтому

сердце не останавливается, когда человек падает без сознания, и даже

может продолжать биться еще некоторое время после смерти, наступившей от

других причин.

— Значит, легенды о том, как кто-то вырвал сердце врага, и оно еще

продолжало биться в его руке — правда?

— Такое вполне возможно.

— А ты такое видел?

— Именно такое — не доводилось, но видел, как выплескивается кровь

из шеи обезглавленного. Она не льется, как из проткнутого бурдюка, а

выбрасывается толчками, что доказывает, что сердце еще продолжает

биться.

— Ты это видел на войне?

— Нет, наблюдал за казнями.

— Наблюдал? И часто?

— Довольно часто. В детстве — среди прочих зевак, а во взрослом

возрасте уже сознательно. Мой учитель говорил, что казни — это скверная

вещь, и особенно скверно, что их превращают в средство развлечения

невежественной толпы, и что далеко не всегда казнимый действительно

виновен и заслуживает смерти — однако, раз уж все равно не в наших силах

сохранить ему жизнь, то пусть, по крайней мере, послужит науке.

Наблюдение за казнями дает знания, которые нельзя получить, анатомируя

холодный труп…

— "Анатомируя"? Это как?

— Разрезая, чтобы посмотреть, как тело устроено изнутри.

— Хм, не думаю, что церковь одобряет такое, — заметила Эвьет,

однако в ее голосе не было осуждения.

— Это точно, — мрачно согласился я. — Хотя такая позиция -

абсолютная глупость. Даже если принять на веру, что у человека есть

душа, которая после смерти покидает тело — хотя я не располагаю ни

единым фактом, подтверждающим такую гипотезу — раз уж она его покинула,

ничего сакрального в теле не осталось. Оно ничем принципиально не

отличается от коровьей туши. Почему бы ему, в таком случае, не служить

наглядным пособием?

— Как вон те, впереди?

Разговаривая с Эвьет, я невольно пытался обернуться к ней и потому

ехал вполоборота, не особенно следя за дорогой впереди. Оттого она

заметила мертвецов раньше, чем я. Впрочем, еще через несколько ярдов я

бы все равно почувствовал идущую от них вонь.

Они висели на деревьях по обе стороны дороги, друг напротив друга.

Всего их оказалось девятнадцать — десять справа и девять слева. У меня

мелькнула мысль, что палачи наверняка были недовольны нарушением

симметрии — но все же не настолько, чтобы помиловать нечетного. Казнь,

судя по всему, состоялась довольно давно, тела были расклеваны птицами и

успели основательно разложиться; даже от их одежды остались одни

лохмотья. Изо ртов свисали черные гнилые языки, в пустых багровых

глазницах копошились черви, по бесформенным сизым лицам ползали зеленые

трупные мухи. Кажется, среди висельников были две женщины, хотя на такой

стадии разложения уже трудно было сказать однозначно. Может, и мужчины с

длинными волосами.

— Эти уже могут служить пособием лишь для изучения человеческой

психики, — пробормотал я.

— Но ведь они мертвы!

— Я имею в виду психику тех, кто это сделал. Манеру людей

обращаться с себе подобными… Не смотри на них.

— Я видела вещи и похуже, — мрачно напомнила Эвьет. — А может быть,

это разбойники, которые заслужили такой конец?

— Тогда сказанное мной относится к ним, а не к их убийцам. Суть,

так или иначе, не меняется. Хотя разбойников обычно все же привозят в

город на суд и уже там казнят. Впрочем, сейчас все меньше тех, кто

отягощает себя законными формальностями…

Мы, наконец, проехали через жуткую галерею и оставили ее позади.

Еще около получаса спустя, так и не встретив ни одной живой души, мы

добрались до окраины леса. По обе стороны дороги потянулись поля, где

полагалось бы колоситься пшенице, но ныне они лежали невозделанные и

поросшие сорняками. Так что, когда впереди показалось село, я уже знал,

что там не стоит ожидать радушного приема.

Село встретило нас разноголосым собачьим лаем. Это, разумеется,

дело обычное — собаки всегда приветствуют так чужаков. Но, как правило,

когда чужаки приезжают не глухой ночью, а ясным днем, и притом — в

селение, стоящее прямо на проезжей дороге, где постороннего человека

трудно назвать диковинкой, все ограничивается несколькими дежурными

гавками, после чего псы, исполнив ритуал и продемонстрировав хозяевам,

что они по-прежнему на посту, спокойно возвращаются к своим собачьим

делам. А если какой и не унимается, то его успокаивают сами хозяева: "А

ну цыц, пустобрех!" Но на сей раз лай не утихал и, кажется, становился

только злее при нашем приближении.

Однако внешне, по крайней мере на первый взгляд, село выглядело

обыкновенно — аккуратные беленые домики, лишь самые бедные из которых

были крыты соломой, а в основном — под добротными деревянными крышами,

иные даже и под черепицей; впереди слева у дороги, становившейся здесь

главной улицей — двухэтажное здание трактира с блестевшей на солнце

жестяной вывеской (кажется, она должна была символизировать вставшего на

дыбы медведя), а наискосок от него вправо — островерхая деревянная

церковь с колоколом под дощатой макушкой. Никаких пожарищ и разрушений.

Ни над одной из труб, однако, не вился дымок — впрочем, пора обеда уже

прошла, а готовить ужин, пожалуй, еще рановато. Более странным было то,

что, даже въехав в село, мы не слышали никаких звуков, кроме

доносившегося из-за глухих плетней злобного лая. Не мычала и не блеяла

скотина, не побрякивали ее медные колокольчики, не кудахтали куры, не

кричали скрипучими голосами гуси. Никакие деревенские кумушки,

облокотившись о плетень, не перемывали кости соседкам, не носились с

визгом друг за другом беспорточные дети, по малолетству не приставленные

еще к крестьянскому труду. Вообще нигде не было видно ни души.

— Странное место, — заметила Эвьет. — На дороге ничьих следов не

видно. И окна в домах пыльные.

— Да, такое впечатление, что жители покинули село, — согласился я.