Светлана Тулина - Контрадикс по пятницам Страница 12

Милка затоптала тлеющую половицу и вновь остервенело принялась за остатки стены, орудуя прикостёрным шестом, как ломом. Оторвала длинную притолоку, повалила вертикальное опорное бревно. Тяжёлое, зараза, зато хватит надолго, бревно хорошее, так-так-так, сюда его, вдоль стены, за которой когда-то была веранда, а то тут что-то уже почти совсем всё прогорело… Сверху — кучу мелочи, для быстроты… Так… Эту доску куда? Ага, вон туда…

Сверху сыпалась всякая горящая пакость, и потому Милка натянула на голову пальто, уже местами прожжённое. Самое неприятное началось, когда закапала тающая смола. Но с этим тоже справилась, и даже обратила на пользу, вовремя отодрав уже мягкие, но еще не окончательно расплавившиеся куски изолята и покидав их в затухающий костёр. Они хорошо горят. И, главное, долго.

К этому времени стенки практически не осталось. Так, пара балок да дверная рама.

Рама горела хорошо. Ярко. С брёвнами труднее — уж больно долго они разгораются. Хотя, с другой стороны, рамы и прогорают быстро, а брёвна — шалишь…

Милка огляделась.

Стена огня окружала её со всех сторон. Вернее, сами стены были огнем, она подожгла их, когда поняла, что разбирать — слишком долго.

Только сверху — серая муть.

А Милка как-то и не заметила, что крыши уже нет…

Впрочем, и огонь не такой уж сплошной. На месте бывшей второй комнаты истончается, образуя длинные чёрные дыры. Самую большую Милка задвинула диваном. Попыталась подтащить к другой сундук, но он развалился, и пришлось раскидать по кускам. Оттащила к Вежливому ворох старой одежды и одеяло, а стол забрала — крыши не было, значит, и падать больше нечему — и сунула в огонь целиком. Можно было попытаться его разломать, все равно столешница каменная и гореть не будет, но слишком уж влом…

А огонь догорал…

Вместо стены пламени их теперь окружало два огненных кольца, вернее — квадрата. Одно, пошире и повыше — по нижнему остову бывшей сторожки, второе — по верхней навесной обводке, там горел заливший арматуру битум.

Стен больше не было…

Правда, был ещё буфет. И табуретка… Впрочем — ошибочка. Табуретки уже нет.

Осколки стаканов хрустнули под ногами, затрещало старое дерево и с гулом взвилось в темноту рыжее пламя.

Хорошее дерево. Сухое.

Его хватит минут на двадцать.

Наверное…

Можно отодрать половицы. И, наверное, минут через десять она так и сделает. Может быть — даже через пять. Может быть даже — прямо сейчас…

Как же болит голова!..

Половицы трещали, не поддаваясь, вогнать между ними шест очень непросто. Но ломать — не строить. Это и ёжику, знаете ли…

А огонь догорал…

Прогорал битум — верхнее кольцо уже совсем не такое яркое и цельное, как полчаса назад. Прогорали и доски.

Теперь уже действительно — всё…

Милка села на бетонный пол рядом с ворохом одежды, в которую Вежливый зарылся с головой. Огонь умирал. Голова раскалывалась так, словно верхнюю часть черепа сняли и надели другую, размера на четыре меньше, и теперь кости сдавливают со всех сторон, мешают думать, режут мысли на ма-а-аленькие дольки…

Она закрыла глаза.

Потом открыла.

Моргнула, не веря глазам. Раньше мешал близкий огонь, а сейчас, когда он прогорал, истаивая до полной прозрачности, сквозь сливающиеся серо-чёрные дыры потихоньку проступали деревья, лес и светлое небо.

Не серое — жёлто-розовое.

Там, за опадающей полосой настенного огня, разгоралась другая, такая же яркая, но только дальше и выше, за зубчатой кромкой дальних сосен.

Глаз Милка не закрывала.

Просто провалилась в черноту. Проснулась от жары — послеполуденное солнце припекало не хуже южного.

— Доброе утро, Вежливый! — потянулась, прислушиваясь к ощущениям. Хмыкнула. — А у меня голова не болит. Совсем, представляешь?!

Он не улыбнулся в ответ.

И сразу угасло солнечное очарование дня.

— Вежливый, какая же ты сволочь, а?! Почему не разбудил раньше?

— Зато теперь у тебя ничего не болит… А до города недалеко.

Она покачала головой:

— Часа три. Ну, два, если повезёт. Да пока ещё кого из наших найду… Нет, уже не успею…

— Может, и успеешь.

— Не ври мне, Вежливый. Даже не пытайся. Всё равно не умеешь…

— Странный всё-таки у вас язык.

— Какой уж есть. Пить хочешь? А я хочу.

Вода была ледяной, обожгла горло, заломила зубы.

— Тебя как зовут-то хоть?

— Сиеста.

— Смешно, — она попробовала это имя на вкус, стараясь, чтобы не очень дрожали губы. Словно обычный обмен любезностями. — Знаешь, у нас так называют послеполуденный отдых. Неплохо мы с тобой отдохнули…

— А тебя — как?

— Лю… Милка! — мотнула головой, в последний момент разозлившись на себя за попытку представится почти что официально. Он то ли не заметил, то ли не обратил внимания. Повторил:

— Юм-мика-а…

Поправлять она не стала.

Какая разница? Особенно — теперь.

— Летят… — сказал он негромко и почти удивлённо.

Милка вскинула голову.

Серебристый диск наискосок вспорол тёмно-голубое небо, на секунду завис сбоку от острова и мягко спланировал прямо на топкий берег.

Вот и всё.

И даже быстрее, чем думали…

— Они не приходят днём! — Вежливый попытался сесть. Не смог, повалился обратно. Сиеста, поправила она себя. Не Вежливый, а Сиеста. У него есть имя.

— Значит, приходят… есть такой суперский гаджет для глаз — называется тёмные очки.

Голос звучал ровно.

И прекрасно…

— Им нельзя очки, ты не понимаешь… Им глаза нужны… Глаза в глаза… Они не могут работать в очках!.. Или они придумали что-то другое, или…

Люк распахнулся и на мокрую траву вышли двое.

И Милку заколотила крупная дрожь.

И что-то полукрикнул-полупропел Сиеста — радостное, на своём. А один из спустившихся поднял волосы на затылке, приветствуя, и они засияли с яркостью электросварки. Это было видно даже на солнце. А второй как-то просто и совсем по-человечески помахал рукой…

— Юмика-а, это Кес! А вон тот — Тиоми, это наши, наши, понимаешь!.. — и ещё что-то, опять по-своему.

Не те.

Вернее — как раз те самые, которые и надо. То же племя трёхметровых и стрекозиноглазых лапочек. К тому же — знакомые…

А потом он сказал им что-то про неё — не слишком плохое, потому что эта пара дружно перевела на неё фасетки и отсалютовала шевелюрами.

А потом, когда Сиесту уже засунули в диск, тот, кого назвали Кесом, обернулся и ещё раз махнул рукой — уже ей, персонально.

А потом диск серебристой молнией резанул по глазам.

А потом…

А всё.