Александр Казанцев - Том (8). Мост дружбы Страница 13

Вася встал и бросил линь. Человек поймал его на лету и опустился в воду по плечи. Около него тотчас всплыла длинная труба, на которой он, очевидно, сидел верхом. На противоположном ее конце все еще держался другой человек. Ему бросил линь Андрей.

Через минуту обоих спасенных втащили в шлюпку.

– Трубу жалко бросать! – говорил, поблескивая антрацитовыми глазами, кавказец. – Замечательная труба оказалась, хорошо плавает, герметическая… Прямо не труба, а символ взаимовыгоды: обоим оказалась полезной – и советскому человеку и американцу. Пожалуйста, знакомься. Мистер Герберт Кандербль. Мы с ним в воде познакомились. Это инженер. Застрял в Триполи перед самым американским вмешательством. Решил выбраться на торговом пароходе… А я – Сурен Авакян. Тоже инженер, только советский… Хочешь мой мокрый заграничный паспорт? Эх, какую хорошую электростанцию бомбы погубили!.. Ай-яй-яй!.. Как в Ираке!..

Американец спокойно стоял в шлюпке, скрестив руки на груди. Андрею бросилась в глаза развитая челюсть его неестественно длинного лица.

– Ссеньк-ю! – кивнул он Андрею.

Андрей понял, что американец благодарит его. Но мистер Кандербль не ограничился благодарностью: он снял с пальца перстень с крупным бриллиантом и протянул его советскому матросу. Андрей растерянно замотал головой. Американец быстро и неразборчиво заговорил.

– Слушай, это совсем не простое кольцо, – переводил Авакян. – Понимаешь, искусственный алмаз. Говорит, сам сделал.

И все же Андрей не решился взять. Он почему-то вспомнил потопленный американцами корабль. А этот, высокий, с крупной челюстью, чувствовал себя здесь как на прогулке, хлопал матросов по спинам и все время говорил:

– О'кэй!

Из воды вытащили двух перепуганных до бесчувствия женщин.

– Братишки! Опять заходит, гад! Гляньте! – крикнул Вася.

Американец оглянулся, но не туда, куда указывал матрос, а на него самого. Такой уж был дивный голос у Васи. А если бы американец слышал, как Вася поет! Какой баритон!..

Над водой, совсем низко, летел невесть откуда взявшийся самолет с треугольными, примыкающими к корпусу крыльями, тяжеловатый с виду, но… Он стрелял из пулеметов по шлюпкам.

Андрей с Васей переглянулись, не веря глазам.

Авакян крикнул:

– Ложись! – и потащил книзу американца. – Ваши объявили, что все мы в этой зоне считаемся врагами! Ва!

Рухнул с неба обвал. Грохочущие звуки падали на хрупкую шлюпку, как раздробленные утесы…

Вскоре рев реактивных двигателей смолк вдали.

Матросы и пассажиры шлюпки поднимали головы, провожая взглядом удаляющийся самолет. Не сделает ли он еще заход?

Не поднялись только Вася с Андреем. Оба лежали окровавленные, привалившись к разным бортам.

– Ай-яй-яй!.. Какое дело! – сокрушенно щелкал языком Авакян.

Американец достал из кармана промокший, но безукоризненно чистый платок, решив, видимо, сделать Андрею перевязку.

– Мертвый ведь, – сказал один из матросов.

До американца дошел не столько смысл, сколько тон сказанного. Он резко повернулся и покачал головой. Тут его взгляд остановился на одном из спасенных, которого, очевидно, имел в виду матрос. Человек лежал лицом книзу. Его черные жесткие волосы слиплись от крови. Американец повернулся к Андрею.

Шлюпка подходила к «Дежневу». Сверху спустили не веревочный штормтрап, а парадный – лестницу со ступеньками и перилами, – чтобы удобнее было поднять раненых.

Кандербль сам взял на руки советского матроса, на окровавленный мизинец которого он все-таки надел свой перстень с искусственным алмазом. Авакян старался помочь ему нести Андрея, но только мешал.

Испуганная, бледная Аня тщетно вглядывалась в лица моряков, пытаясь отыскать Андрея. И вдруг она увидела его, окровавленного, на руках у незнакомого человека с нерусским длинным лицом. Глаза ее наполнились слезами. Она пошла впереди Кандербля, указывая дорогу в лазарет…

Южное ленивое море катило округлые валы – отзвук не утихшего где-то шторма.

Воздух в трюме торпедированного корабля, видимо, нашел выход, и подсохшая корма его теперь быстро погружалась. Скоро она скрылась под водой.

Через все море к солнцу пролегла золотисто-чешуйчатая дорожка.

Глава вторая. Последняя искра

Андрея и Васю, состояние которых казалось безнадежным, поместили в отдельную каюту – корабельный «изолятор».

Две узкие койки, тяжелая металлическая дверь, чуть наклоненная стенка с круглым иллюминатором, запах моря, свежей масляной краски и лекарств… И рядом – тихая, скорбная Аня, добровольная сиделка.

Андрей первое время все беспокоился о Васе, слыша, как хрипело и клокотало у него в простреленном горле. Повернуться, посмотреть на друга Андрей не мог – перебит был позвоночник…

Андрей все понимал. Он знал, что Вася умирает. Все знал и о себе… Это у монголов была такая жестокая казнь: человеку переламывали хребет и бросали его. Он долго и мучительно умирал. К нему могли прийти друзья и родные. Они лишь рыдали над ним, но не могли спасти…

Аня не уходила даже ночью. Андрей через полуоткрытые веки наблюдал за ней. Милый, бесконечно дорогой профиль… А кончик косы, выбившийся из-под белой косынки и попавший ей в руки, совсем промок. Верно, она думает, что им незаметнее, чем платком, вытирать уголки глаз.

Умирающий в какой-то момент становится мудрее окружающих. Врачи с ученым видом еще выписывают рецепты, медсестры старательно делают уже ненужные уколы, сиделка то поправит подушку, то сбегает за льдом или лекарством… а умирающий понимает все…

Андрей смотрел на Аню долгим, пристальным взглядом. Он словно старался запомнить ее, уходя…

Андрей понимал все. Он познавал предсмертную мудрость, он уже почти мог отдалиться от мира, спокойно созерцать его со стороны. Но вдруг, затмевая все – и боль, и отчаяние, и мудрость старца, – откуда-то из глубины накатывалась на него неистовая жажда жизни. Жить, жить! Во что бы то ни стало жить! Вот она, Аня, близкая, нежная!.. В ней – светлая жизнь с надеждами, мечтами… Ведь они мечтали совершить что-то необыкновенное… И неужели теперь ничего не будет сделано? Ничего не останется?.. Стены каюты сдвинутся еще теснее… совсем сдавят… потолок опустится к самым глазам… а глаза закроются… И Андрей усилием воля приоткрывал веки, видел дорогой профиль, пушок на щеке, видел жизнь и не хотел, не мог отказаться от нее…

Полный черных провалов и ярких пятен, надвигался бред. Последние впечатления, обрывки сцен, неясные мысли и образы странно перемешивались в обожженном жаром мозгу…