Михаил Белозеров - Железные паруса Страница 13

— Может, ты меня сонного зарезать хочешь? — спросил Он, понимая, что давно пора спрятаться в лес.

Вдалеке напоследок еще раз булькнуло, и в небе завертелась звездочка с четырьмя хвостиками по краям.

— Пойдем, — попросил старик. — Без тебя мне никак не пройти.

— Куда? — спросил Он. — Ведь врешь все?

Дома теперь занимали полнеба.

— Ничего ты не понимаешь, — остановился старик. — Я, быть может, тебя все это время только и ждал. Ошибся малость, с кем не бывает… Только ты не уходи, не уходи. Я тебе такое покажу… и научу, как с «ними» общаться, и кое-что объясню, до чего дошел, а главное у меня энергия против них есть… чтоб им пусто, чтоб они скисли, и говорить мне много здесь нельзя, хотя, конечно, они почти замороженные… — Он вовсе перешел на скороговорку шепотом: — Но все равно слышат и посылают против меня всякую звероподобность, хотя сами мне имечко и дали… а чтобы в полном обличье — не-е-е… я думаю из-за потери уравновешивающих… но это может просто вписываться в вариацию… а потом колеблется в другую сторону… к весне, например… может, я до весны не доживу… кто знает, может, никто не доживет…

— Кому ж здесь доживать, — согласился Он, не особенно задумываясь над словами.

Их снова окружала вселенская тишина.

— Да никого здесь нет лет двадцать. Вначале еще водились нелегалы, но такие дикие, что слов нет — ни на что не годные, ничего не боящиеся, самый лучший материал для «них», потому что пьющие много. А весной и летом сами явятся. Вот увидишь, ей богу, вот те крест, — начнут из стен проявляться, или, например, — из любого камня. Раз — и вот они, пожалуйста, явились не запылились. Боже упаси!

Все плачутся, все грозятся, всем кажется, что они самые что ни на есть бедные, юродивые, думал Он, тянут на себя одеяло, возвеличивают до небес, возводят пьедесталы, пьют и едят на злате-серебре, и что-то воображают, надуваясь от важности, а ведь ошибаются… не может весь мир быть привязанным к одному колесу…

— Чего же ты здесь сидишь? — спросил Он.

— Дела прозаические, — сказал важно старик. — Наука!

Он сплюнул и выругался в глубине души.

— Какая наука? — переспросил, испытывая страшную тоску, которая только и спасала всю жизнь.

Дома совсем накрыли их.

— Изменение пространственно-временного континуума неизбежно несет в себе захлопывание в точку. Главное, чтобы она была свернута как можно туже, если говорить обыденным языком… — выложил старик одним махом. — Ну как согласен?

Ничего Он не понял, абсолютно. Но то, что взгляд у старика стал не наглым, а тоскливым, как у голодного пса, понял.

— У меня и «Наполеон» есть настоящий, — добавил старик, и заглянул ему в глаза пытливо, — и еще всякая ерунда, а консервами вся кладовка забита… нужен ты мне, нужен, кому я все это передам? А?

— Чего ж ты побежал? — спросил Он еще раз.

— Так кто ж его знает…

И Он подумал, что Теоретик врет, но врет неопасно, как бы по-домашнему для успокоения совести, что ли, что ему грустно или страшно от одиночества и старости, чему, в конце концов, можно и посочувствовать.

— Ладно, — согласился Он, — пошли. Только ненадолго. — И ему сразу стало легче. И дома съежились и снова сделались натуральной величины.

***

На воротах, перед входом, косо висела вывеска: "Профилакторий железнодор…" и даже некогда существовало название, начинающееся с букв "Ло…", но дальше полностью содранное и замятое вместе с железом от удара, который пришелся как раз на правое крыло здания так, что площадка под ним оказалась идеально чистая, ровная, и виднелись серые плиты фундамента. Да и то, что осталось слева, имело плачевный вид, словно по нему проехались катком, примяли крышу и выбили рамы из окон на первом и втором этажах.

Старик проследил его взгляд и произнес:

— Чистая работа и главное без всякого повода. Антрофизет называется — исключение из правила.

А Он подумал, что встречал такое не чаще и не реже других чудес и что в данном случае Теоретик прав, но, возможно, только по существу, факту, а не по сути и не по глубине. Не умеют они этого, подумал Он, и никто не умел, — вот в чем дело…

— Но место это спокойное, — сказал старик, — и почти безопасное.

— А дома? — спросил Он. Ему было интересно.

— Дома есть дома, — пояснил старик. Оптимизм его так и лез из всех дыр.

Он согласно кивнул.

— … бог с ними. Дома, пока мы здесь, не страшны, а только интравируют, плывут — понятнее, время у них другое, и вообще — у города теперь иное время, поэтому нам там странно, неуютно и голо, но завтра сам увидишь, почувствуешь. Ты ведь умеешь чувствовать? — спросил старик.

— Умею. — Согласился Он с облегчением, оттого что наконец-то нашел еще одно объяснение странностям, происходящим с ним и псом.

А может, это только помогает, подумал Он, может, я путаюсь? Может, «они» стали более явны в свои закономерностях, а я не улавливаю и не догадываюсь, и старик прав?

— Это ведь они меня назвали Падамелоном… — признался старик еще раз, — все, что осталось после человечества…

— Что осталось? — спросил Он удивленно.

— Мысли, конечно…

Прав-не прав, а теперь мне придется бороться и с ним, подумал Он, и со всем тем, что кроется и стоит за его словами, даже если старик ничего не придумал, все равно это для «них» как манна небесная, как дармовщина, да еще и на халяву.

— Вот имечко. Во сне не придумаешь. Приходят и зовут: "Падамелон… Падамелон…" Иногда стены трясут, а выйти боязно…

Они пересекли двор.

Он все время что-то пытался переспросить у Теоретика…

— … попробуй высунись! Я уж и метлой грозил. Иных ткнешь — и дух вон… иных….

… и все время забывал.

— … а от некоторых возгорает, от тех, кто похож на сухие пеньки…

Под ногами лопалось стекло. Лед в щелях распирал асфальт.

… что-то очень важное, как забытая строфа, как тайное имя…

Голова у него была словно напичкана ватой.

— … но сегодня не придут, сегодня ни один прибор не дотягивает — распыление большое, как при выветривании…

— Что ж так?.. — спросил Он, вконец отчаявшись.

— Кабы я знал… — посетовал старик удрученно, и выдохнул винные пары.

И Он понял, что ему снова не дают додумать какую-то важную мысль.

— Спеленало… — Догадался вслух. В который раз — привычно, обыденно, как дышать, как есть…

— По боку нас, по боку… — закивал старик.

— Не логично, — сказал Он, все еще думая о своем, — не ло-гич-но!

И старик радостно полез за заветной бутылкой — ничего не понимающий, убогий, грязный, последний из умников, если верить бреду, вообразивший, что что-то может, завязший по макушку (впрочем, мы все завязли), не понимающий, что, быть может, с ним ведут игры, тешат самолюбие, чтобы он только оставался человеком, а не скатывался до животного состояния. Цель оправдывает средства, — а вдруг что-то выйдет? А не выйдет — и так уж наворочено — дальше некуда, надергано и посажено в спешке и бестолковости.