Михаил Белозеров - Железные паруса Страница 14

— Есть же где-то кончик? — спросил Он, больше обращаясь к себе, чем к Теоретику, и оставляя попытку покопаться дольше, — за который надо ухватить. Есть!?

Было привычно одиноко, — туповатое состояние, от которого тебе нельзя откреститься; было-стало, кто разберет, залогом теперь уже чужих мыслей, чужого будущего и вообще уже не твоей жизни, а «некого», кто «хозяин», словно это для него любимая игра, — чтобы только поразвлечься, а не для умного, стоящего собеседника, которой будет являться раз за разом, чтобы только докопаться до истины и в конечном итоге оставить дураком. Ведь этого же никому не хочется.

— Должно быть, — радостно крякнул Теоретик-Падамелон после глотка. — Я тебе об этом давно твержу.

— Вот мы за него и потянем, — произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось — верить, думать, что на это раз Он решит бессрочную задачу.

— И правильно, — поддакнул старик, — прямо завтра… — и тряхнул жидкостью в бутылке.

Еще один правдолюб, решил Он.

***

Вход открылся совсем неожиданно — под заросшим холмом, и больше походил на спуск в заброшенное бомбоубежище. Снизу ударило сырым, теплым воздухом, кислым запахом жилья, и Он понял, что работает вентилятор.

— Не бойся… не бойся… — сказал старик.

— Я и не боюсь, — сказал Он и похлопал Африканца по спине.

Пес сбоку заглядывал ему в глаза, словно спрашивая, что думать о дальнейшем, о старике, который называет себя странным именем — Падамелон, о подвале, о предстоящем обеде…

— Ладно-ладно тебе… — сказал Он, успокаивая пса, — ты ж знаешь, если бы не ты…

— Осторожно, камень выпал, — произнес старик, и они вступили в широкий освещенный коридор с темнеющими нишами, словно здесь хранили винные бочки. Но вином здесь и не попахивало, потому что, когда «это» все случилось или случалось вначале редко, а потом — все чаще и чаще, в этой стране даже хорошего вина не делали.

Он сразу забыл о друге, потому что пахло человеческим жильем и едой, и Он решил, что если будет возможность, надо будет обязательно выспаться.

Старик потянул на себя, как на корабле, тяжелую бронированную дверь с резиновыми прокладками-присосками, и в глаза ударил свет.

Сразу за комингсом начиналась широкая белая комната с высоким неровным потолком, под которым горели яркие лампы, и огромным мраморным камином в углу с двумя фигурами атлантов, поддерживающих лепнину зеркала. Под лампами, в центре, стоял огромный никелированный стол на колесиках, и среди торчащих колб, реторт, трубочек, опутанный сетью провисших проводов, в вате и тампонах лежал… покойник.

Вернее, он очень походил на покойника. Со свеже вскрытой грудной клеткой, с отделенной головой и двумя обрубками вместо рук.

Чего-то не хватает, механически отметил Он как будто со стороны.

Старик подошел и, что-то подхватив из-под блестящих ножек, сунул в таз и накрыл клеенкой, а потом ловко стал выдергивать провода, и они гибко покачивались, а на пол капал розоватый физиологический раствор.

Не хватает запаха крови, понял Он, да, точно — запаха, сырого и тошнотворного.

Пес посмотрел на него снизу вверх сквозь густые брови и ресницы взглядом врача.

— Пардон, пардон, — говорил старик, криво улыбаясь, не глядя на гостя, — а то еще норовит ущипнуть… — И щека у него снова начала дергаться, и заветная бутылка уже не совершала короткое путешествие из-за пазухи к заросшему рту.

— Ух! — сказал Он завороженно, забывая оглядеться.

— Правильно, — обрадованно просипел старик. — Не хлебом единым…

Все-таки он побаивался. Косил, как заяц, и даже шапку остерегался снять, а суетливо толкался возле стола, бренча и разделываясь с трубочками и склянками, — спешил совести ради, что ли? А потом вдруг спихнул покойника на пол.

— Болтун… — спешно пояснил старик.

В следующее мгновение Он понял, что это не человек, вернее не то, что от него осталось, — а просто сам по себе не человек, потому что звук, с которым он упал, напоминал скорее звук сырой глины, вываленной из ведра, и Он даже потянулся увидеть, что же произошло по другую сторону стола.

Но старик загораживал и твердил, как заведенный:

— Не хлебом единым, а токмо ради науки… ради великих це…

Тогда Он молча сделал шаг в сторону, отодвинул Падамелона, заглянул и увидел что-то вроде широкого блюда с толстыми, бугристыми стенками в изоляции, какие-то кабели питания, реостаты, переключатели на небрежно сделанном щите управления. И на всем этом сооружении останки человека таяли, как снег на сковороде.

— Ух-х-х! — выдохнул Он еще раз и тряхнул старика.

— Чтоб не хвастался… — пояснил Падамелон безвольно, извиваясь и мотая головой, как тряпичная кукла. — Чтоб… с такими намерениями… такие пироги… такие котята… — нос его, как загогулина, торчала кверху, а голубая сыпь на коже налилась багровым глянцем.

И снова, как и в лесу, опасность висела в воздухе, расплывалась, впитывалась в мозг, подстерегала незадачливое сознание, как эквилибриста над пропастью. И даже Африканец ничего не чувствовал.

— Я ж говорил, — радовался старик, тоже пытаясь заглянуть на блюдо. — Ничего, даже запаха…

Однажды уже было — далекое и прошлое, как воспоминания детства. Он словно на миг потерял ощущение реальности, растворился там за стенами и вдруг, почувствовав свои границы, понял, что какие-то темные фигуры от земли до неба стерегут выход.

— Что это?.. — спросил Он, подавляя спазм в желудке и не замечая, как у старика подкашиваются ноги.

Кожа на трупе уже бугрилась, словно политая кислотой.

— Не съедобно… — пояснил старик, встряхивая «блюдо».

"Скрип-п!.. Скрип-п!.." — донеслось сверху.

— Ждете? — спросил Он, отстраняясь от происходящего и чувствуя, как те снаружи неуклюже, как великаны, переминаются с ноги на ногу и перекладывают из руки в руку дубины.

Ключица, перед тем как пропасть, всплыла голубоватым мазком. Кожа лопнула на тазовых костях и стала облезать.

Его чуть не вырвало.

— Не при-с-та-ло-о… — Старик вовсе доходил в его руке.

Снаружи, из темноты, как вещее, донеслось: "Знаем… знаем…"

— Не пристало… — внятно выговаривал старик.

"Ох, Падамелон, ох, Падамелон!" — кряхтели, как малые дети.

— Не пристало… — Старик корчился. — Не пристало подозревать в нечистоте…

"Не верим… — шелестело в голове. — Не верим!.."

— … опыта… школы… верификация…

Он его отпустил. Веки слипались, как свинцовые.

"Сил нет… Сил нет… — стонали снаружи. — Спать! Спать!"

Их боль стала общей болью, их страсть стала общей страстью, но только переложенная на задний план сознания, впитанная с молоком матери поколениями рабов рассудка и логики; лишь мысль… — опора и надежда, мысль — тайный плод, бессмертие и оружие земных голодранцев от истоков и в силу коленопреклонения, мысль — презренная обиходчивость, тупость, животное счастье едоков картофеля (носители разума?!), половозрелость, мыльный пузырь, мысли… мысль… Ван Гога… Гогена… и других ценителей красок, пролившегося дождя и золотой пшеницы, — кто «копался» извечно, от судьбы, от призвания, — ее не было, ничего не было — только холодный, темный лес с падающим снегом и мрачные тени от фонаря — пустыня.