Роберт Силверберг - Сын человеческий (сборник) Страница 15

— Да нет же, нет, — мягко возразил Серифис, — я хочу знать. Может так будет лучше? — И изменив свой пол на женский, Серифис прижалась маленькой грудью к Клею. — Расскажи мне о смерти, — бормотала она, поглаживая его грудь. Он думал о блондинке, как она стонала, когда он пригвоздил ее к кровати в мотеле. А это чуждое гротесково золотисто-зеленое создание, извивающееся рядом, совсем не взволновало его. Выпуклые красные глаза. Универсальные сочленения. Плоское рыбье лицо. Отдаленное на множество лет дитя человеческое.

— Смерть, — мурлыкала Серифис. — Помоги мне понять смерть.

— Вы же видели здесь смерть, — ответил Клей, уклоняясь от ласк Серифис.

— Сфероид в своей клетке. Это и есть смерть. Конец жизни. О чем еще говорить?

— Но это же было лишь временное явление, — возразила Серифис.

— Но когда это произошло, это и была смерть. Если вам так хочется узнать об этом, почему бы не расспросить сфероида?

— Он ушел, — сказала Ангелон, — а затем вернулся. И больше он нам ничего не смог рассказать.

— И я не могу. Послушайте: предположим, что я поймал в ручье рыбу и ем ее. Рыба умирает. Это — смерть. Ты прекращаешь быть самим собой. Ты не сознаешь, что происходит дальше.

— Рыба и так не сознает, что происходит, — возразила Серифис.

Брил спросил:

— А часто ли умирают люди? Такие, как ты?

— Всего один раз. Умерев однажды, ты уже не начнешь сначала.

— И так с каждым?

— С каждым.

— И с тобой?

— Я попал в ловушку, прежде чем умер. По крайней мере, я так думаю. Я был еще жив. Поэтому у меня нет опыта по части смерти.

— Ты видел, как умирают другие? — настаивала Серифис.

— Случалось. Но так ничему не научишься. Их глаза перестают видеть. Сердца перестают биться. Они не дышат, не думают, не двигаются, не говорят. Но я не знаю, что они чувствуют — умирающие или мертвые.

— Ты не чувствовал их отсутствия? — спросила Серифис.

— Ну в общем-то да, если это были близкие люди или кто-то из знаменитостей, какой-нибудь художник, врач или государственный деятель, который являлся как бы частью твоей жизни. Тогда сознаешь утрату. Но ведь каждый день умирают миллионы незнакомых людей и до этого нет дела никому…

— Они ушли из мира. Естественно те, кто не ушел, почувствовали бы их потерю. Да? — спросил Брил.

— Нет. Слушайте, вы так спрашиваете, словно думаете, что все мы связаны между собой, как Дыхатели и как, возможно, вы, и здесь у вас смерть одного отражается на всех? У нас не так. Каждый из нас живет, словно на острове. Когда мы слышим о чьей-либо смерти и это смерть человека, которого мы каким-либо образом знали, мы чувствуем утрату, да, но нас нужно об этом известить, нам нужно передать информацию на словах, вы меня понимаете?

Их лица были серьезны. Белые языки слегка виднелись между тонких губ. В жестах сквозило разочарование.

— Вы меня понимаете, — он заметил их внезапную печаль. — Конечно же, да. Если Хенмер может вытащить из моей головы строку Шекспира, то вы можете вытянуть и всю человеческую природу. Вам не нужно задавать все эти вопросы. Вы понимаете и так.

— Расскажи нам, — Ангелон встала на колени и наклонила голову, — как можно жить, зная, что нужно будет умереть.

Немного подумав, он сказал:

— Большинство людей переносит все спокойно. Они воспринимают это как нечто, находящееся вне их контроля. Главное, интересно прожить отпущенное тебе время, не растратить его по пустякам, полюбить кого-то, что-то построить, заслужить бессмертие, создав нечто важное, и сохранить здоровье, чтобы прожить как можно дольше. Я думаю, что жизни хватает всем и к концу жизни нормальный человек уже имеет все, чего он хотел; его тело стареет, он уже много раз болел — вы понимаете, что такое болеть? Понимаете, что такое боль?

Человек прожил жизнь, ему все наскучило: вставать, есть, работать и спать, дети выросли и покинули его и, я подразумеваю, конец для него не так уж труден. Есть конечно мечтатели и художники, которые чувствуют, что могли бы дать миру больше, они не хотят уходить, а есть и такие, что в старости остаются живыми и энергичными и хотят еще многое увидеть и понять. Есть и такие, в которых горит пламя любознательности, и они желают знать, что будет в следующем году и в следующем, и в следующем, и в вечности. Эти тоже отказываются уходить. А многие уходят слишком рано, еще прежде чем начнут жить: погибшие в несчастных случаях, умершие от детских болезней, павшие в сражениях, понимаете, в таких случаях смерть — действительно несправедливость. Но если брать шире, я считаю, что средний человек, которому перевалило уже за шестьдесят-семьдесят, готов уйти и не считает смерть чем-то ужасным для себя. Вы что-нибудь поняли?

— Шестьдесят-семьдесят лет? — спросила Серифис.

— Обычная продолжительность жизни. Может быть и восемьдесят. Некоторые доживают до девяноста. И лишь некоторые больше.

— Шестьдесят-семьдесят лет, — повторила Серифис. — А потом останавливаются навсегда. Как красиво. Как странно. Будто цветы! Теперь я прекрасно тебя понимаю. Твое страдание. Твое изумление. Твою отдаленность. Клей, мы еще больше любим тебя. Ты даришь нам такую радость! — Она похлопала в ладоши. — А теперь слушайте! В твою честь, Клей: я попробую умереть.

— Постой! — задохнулся он. — Послушай… нет…

Она помчалась прочь по полю волнующихся прозрачных стеблей. Безмятежно улыбающиеся Скиммеры вплотную придвинулись к изумленному Клею. Некоторые касались его кожи, словно приглашая присоединиться к их видению, и он воспринял их единство, секстет Ти-Брил-Хенмер-Ангелон-Нинамин-Серифис. Их души дрожали в одном сверкающем порыве.

Словно многоногий паук карабкалась Серифис на стену слева от них. На последних метрах подъема она потеряла терпение и просто взлетела на вершину. Оставив землю далеко внизу, она уселась на блистающий пик воздуха и начала кружиться вокруг своей оси. Оставшиеся на земле принялись петь, так что вокруг Серифис появилось желтое облачко музыки, пересеченное быстрыми красными всплесками диссонансов. Серифис широко раскинула руки, лицо ее осветилось радостью, осевая скорость нарастала. Своим вращением она плела стеклянную паутину, которая толкала его к секстету Скиммеров. Теперь он едва видел ее, лишь изредка она пересекает солнечный луч под нужным углом и попадает в поле зрения — кажущийся вихрь восторженного сознания. Она кружится. Кружится. Кружится. Кружится. И вот уже ее существующая реальность начинает разрушаться. Она переходит из женской формы в мужскую. Она! Он! Она! Он! Ее! Его! Ее! Его! Ей! Ему! Ей! Ему! Она! Она! Она! Он! Он! Он! Мы! Они!