Татьяна Тарасова - Седьмая невеста Страница 15

Дигон увидел её в "Маленькой плутовке" за два дня до происшествия. Короткого взгляда на неё было достаточно для того, чтобы понять: не юный скрипач потягивает пиво из большой кружки, но юная скрипачка. В облике Динии, в самом строении её фигуры аккериец мгновенно уловил некое сходство с Мангельдой, девочкой из племени антархов, погибшей на постоялом дворе в горах Тафа. Та тоже была переодета в мальчика, но по своим причинам... И в то же время Дигон видел, что сходство сие только внешнее: надорванность Мангельды, её тоска и боль никак не подходили к синим пронзительным глазам этой юной красотки. Аккериец не стал долго разглядывать её. Просто подошел, присел рядом, спросил:

"Ты откуда, девочка?" Она покраснела, на мгновение замешкалась, но потом все же ответила: "Из Эвилонии..." Дигону понравилось тогда, что она не стала спорить с ним и отрицать очевидное. Он принес за её столик свои кувшины с пивом, а ночью ушел с ней...

Неожиданно для себя Дигон на мгновение почувствовал вдруг ту боль, какую могла испытать Алма, узнав, что она была всего лишь одной из многих. И все же в последнее время Алма занимала в его жизни особое место. Никто не отдавал ему столько любви и тепла... Вздрогнув, Дигон обратил взор на застывших собеседников. Оба смотрели на него с неподдельным участием, ожидая, когда боль отступит от сердца его.

Аккериец не стал им объяснять, что то была не боль, а вина - чувство жестокое и мстительное, способное раздавить человека... Он ответил им долгим взглядом, потом усмехнулся и сказал:

- А что, Кумбар, не сходить ли нам в "Маленькую плутовку"?

- Лучше в "Слезы бедняжки Манхи", - мотнул головой Кумбар, поднялся и, пересчитав в поясном узелке монеты, довольно подмигнул приятелям. - На всех хватит! Вперед!

Глава 5.

Темный подвал Шудурской темницы, мрачный и сырой как все подвалы мира, был полупуст. Кроме несчастного Бандурина здесь коротали дни до казни ещё трое преступников: заимодавец, отравивший наскучившую ему супругу, нищий, перерезавший горло другому нищему прямо на ступенях мерселе - храма доброго бога Аххада, и сапожник, воткнувший нож в сердце капризному заказчику. Бандурин смотрел на них со страхом и презрением, полагая, что эти люди заслуживают самой жестокой кары, ибо - по мнению умного евнуха всякое убийство должно быть наказуемо, и непременно смертью. О своем собственном преступлении он старался не думать, заполняя долгий день мечтами о Динисе, а отход ко сну молитвами. Но один вопрос не давал покоя скопцу: зачем он удавил эту девчонку? Если скрипач и в самом деле был в неё влюблен, то следовало лишь немного подождать - она перешла бы на половину императорских жен и доступ к ней имел бы только Хафиз да он, евнух. В злобе на Тарика, который подстроил ему такую хитрую ловушку, Бандурин кусал ногти и тихонько подвывал, не обращая внимания на недовольство соседей. Впрочем, те и сами беспрестанно стонали, хныкали, рыдали, и наперебой громко клялись в своей невиновности, надеясь, что стража услышит их и, может быть, освободит. Стража безмолвствовала.

Ровно в полдень узников кормили. Кусок хлеба, апельсин и кружка воды - все, что получал евнух за целый день. Он отощал - если можно так сказать про толстого как свиноматка скопца; жиры его обвисли, щеки тоже; живот утробно урчал, требуя пищи - под эту музыку Бандурин засыпал, под неё и пробуждался. Не раз приходили в голову его преступные мысли вроде похищения апельсина у бледно-зеленого и потому очень противного заимодавца, который даже из нехитрой темничной еды умудрялся сэкономить кусочек с целью затем продать его собратьям по несчастью. А так как ни один пленник здесь ничем не владел, кроме собственной одежды, её и отдавали в обмен на крошечный, с пол-ладони ломоть хлеба, апельсинную дольку, глоток воды. Зачем приговоренному к казни ростовщику понадобилась одежда - Бандурин понять не мог, но все же и он однажды снял с себя роскошные туфли с загнутыми вверх носами и молча сунул их в костлявые руки, получив взамен хлебную корку и тут же с жадностью её проглотив. На воровство он так и не решился.

Пошел всего пятый день пребывания скопца в темнице, но ему казалось, что минуло уже не меньше луны - однообразие не тяготило его, но пугало. Жизнь словно замерла. Без солнца, без луны, в застоявшемся смрадном воздухе подвала пленники ощущали себя уже на тропах Ущелий, но если бы судья предложил им заменить казнь пожизненным заключением, они согласились бы не раздумывая. Умирать не хотел никто. Пожалуй, один Бандурин, все больше и больше погружавшийся в собственные мысли, о предстоящей казни думал без содрогания: не представляя тело свое отдельно от головы, он твердо верил в справедливость небес, которые узрят в душе его мир и отведут руку палача. Думы сии были приятны; евнух даже прослезился, представляя свою беседу с богами и дальнейшее существование под их охраной; растревоженная фантазия начала наконец работать, и узник увлекся долгими дружескими разговорами с самим Хафизом, что полюбит его, конечно, больше Кумбара и Гухула, посещениями храмов Тарика и мерселе Аххада, где жрецы будут устремляться к нему с вопросами и просьбами дать умный совет...

Постепенно Бандурин весь ушел в спасительные мечты, не забывая при том из живых одного только Диниса: ему он отводил почетное место рядом со своей особой, его знакомил с Хафизом и жрецами, с ним выходил в народ и на его глазах судил, мирил и наказывал.

Соседи беспокоили скопца все меньше и меньше. Он попросту не замечал их, этих ничтожеств, не достойных и короткого взгляда почтенного и уважаемого всеми евнуха. Стражник, подающий ему очередной жалкий пай, не удивлялся отсутствующему виду пленника - за время долгой службы он встречал много таких же, отвергнувших реальность и заменивших её бесполезными фантазиями. Потом, когда по велению судьи они все же, вопреки ожиданию, отправлялись в Ущелья, пелена падала с глаз, и они, словно проснувшись, начинали страшно вопить и биться в припадке ужаса у ног палача. Боги не желали им спасения, и только, наверное, стража темницы знала - боги и не видели этих несчастных, занятые то ли более важными делами, то ли вообще забывшие о рабах своих на земле.

Между тем приближался Байо-Ханда - день казни особо опасных преступников, назначенный на конец луны. Глашатаи напоминали о нем народу каждое утро, так что зрителей ожидалось немало. Все бледнее и мрачнее становились узники, все светлее делалось на душе старого скопца. Он стоял на самом пороге безумия, и, как прочие, ему подобные, страстно желал лишь одного: поскорее сделать последний шаг - в эту бездну, где ничто уже не потревожит его покоя и тишины.

*

На половине невест было сумрачно. Даже благозвучная, чуть печальная музыка Диниса не обращала девушек к светлым думам. Привычное течение их жизни нарушилось; дни, полные приятных забот и пустых разговоров, остались в прошлом, и сейчас им казалось - навсегда. Страх, особенно жуткий душными, черными Агранскими ночами, сковывал их кроткие души; маленькие сердечки бились с непривычной силою, и каждый шорох, каждый случайный посторонний звук отзывался в них сначала сосущей пустотой, а потом барабанной дробью.