Александр Тебеньков - Сны во сне и наяву. Научно-фантастический роман Страница 16

Баринов уже тогда прекрасно понимал, как ему необыкновенно повезло. Если в институте и на кафедре он постигал науку официальную, жестко регламентированную, строго разграниченную на теорию и практику, с четко очерченными границами и рамками, и не допускающую даже намека на попытку сомнения в самих своих основах, то на Дорогомиловской было наоборот. Если на кафедре добытые факты любовно укладывались в прокрустово ложе теории, то на Дорогомиловской теорию пробовали на прочность добытыми фактами. И если теория вдруг не выдерживала их тяжести и весомости, если прогибалась или даже рвалась, то не горевали, а строили новую. Впрочем, это строительство не афишировалось ни статьями в научных журналах, ни докладами на конференциях, ни в приватных разговорах. (К слову, за время работы там Баринов ни разу не слышал от сотрудников даже упоминания о готовящихся кандидатских или докторских диссертациях.) Такое условие в достаточно жесткой форме сразу же, в первый день поставил перед Бариновым сам Иванов-Барковский. Поначалу Баринов удивлялся, от того разговора у него даже несколько дней держался неприятный осадок «тайн мадридского двора», но по прошествии месяца он и сам бы не решился на вольные беседы с посторонними. Между прочим, тогда, при разговоре, он нахально и даже с вызовом спросил у Барковского: «Может, мне где-нибудь расписаться, что, мол, обязуюсь не разглашать, и об уголовной ответственности предупрежден?» На что тот ухмыльнулся в усы и сказал с какой-то странной, пугающей интонацией: «Мы, товарищ Баринов, привыкли устанавливать степень доверия к сотрудникам не по количеству подписанных ими бумажек об ответственности. Мы сами устанавливаем степень ответственности наших сотрудников. И степень доверия им тоже устанавливаем сами, без ненужных формальностей». Слова, а особенно интонация, долго помнились. Потом как-то затушевались, заретушировались последующей захватывающей работой. (Его определили ассистировать в исследованиях «парадоксального сна», в их группе пытались вычленить набор биоритмов, наиболее полно и исчерпывающе характеризующих эту фазу.) Вспомнились своим страшноватым смыслом только спустя два года.

…Слякотным октябрьским вечером шестьдесят седьмого он спешил в лабораторию. В подворотне на подходе его перехватил Николай Банник, руководитель группы и фактический заместитель Барковского.

– Все, парень, финита, – сказал он. – Отработались. У шефа обширный инсульт, он сейчас у Склифа, на всем принудительном. Ты медик, тебе все понятно, не так ли?.. Личные вещи у тебя в лаборатории есть?

– Н-нет, – растерянно ответил Баринов, кутаясь от подворотного сквозняка в тоненький плащик. – Ну, чашка там, ложка… Полбанки кофе растворимого, сахар… Все.

– А дневники, записи какие-нибудь?

– Да нет, только лабораторные – дневники опытов и журнал наблюдений… А своих записей я не веду.

– Ага, понятно… Словом, дуй «нах хауз», а через четыре дня, в воскресенье, ровно в четырнадцать ноль-ноль жду тебя в лаборатории. Запомнил? В воскресенье, в два часа. Будь здоров, не кашляй! – он мягко, но сильно развернул Баринова за плечи на сто восемьдесят градусов и подтолкнул в спину. – Не дрейфь, старик, все там будем.

Воскресный визит в лабораторию оказался последним, и он поразил Баринова даже сильнее, чем скоропостижная смерть шефа, человека, что ни говори, возраста преклонного.

Во-первых, лаборатории уже не было. То есть, помещение-то оставалось там же и тем же, но оно сделалось вдруг совершенно пустым – ни аппаратуры, ни кабинок для сна, ни даже мебели не было и в помине. Пустые комнаты, пустые коридоры… Во-вторых, всюду успели сделать ремонт: стены и потолки побелены, линолеум блистал девственной новизной и удушливо вонял химией, оконные рамы и двери только-только не брались краской…

Лишь в кабинете Иванова-Барковского, бывшем его кабинете, тоже отремонтированном, сиротливо приютился в углу старый защитного цвета сейф, да посредине мастодонтом громоздился покрытый зеленым сукном письменный стол еще нэповских, а то и дореволюционных времен. Не стало старинных черной кожи кресел, громадных, до потолка, застекленных книжных шкафов. Кресла заменили три современных стула с полумягкими сиденьями и слегка гнутыми ножками, совершенно новые, прямиком из магазина или сразу с фабрики. Даже в полупустом кабинете они казались нелепыми и неуместными. Этот контраст тоже запомнился, и его ощущение какое-то время присутствовало в Баринове, добавляя лишний душевный дискомфорт и усиливая тягостное недоумение происходящим. Как после наждака по пальцам…

Вахтера не было, на входе его никто не встретил. Он беспрепятственно прошел через всю лабораторию, поднялся на второй этаж и везде видел стерильную чистоту готовой к приему сотрудников конторы – то ли домоуправления, то ли строительно-монтажного треста, то ли главка средней руки…

Поражала скорость ремонта и полное отсутствие при этом традиционных следов маляров-штукатуров – емкостей с засохшим раствором, пустых банок из-под краски, обрезков линолеума или другого строительно-ремонтного мусора.

Так, озираясь по сторонам, заглядывая в комнаты через настежь распахнутые двери, он дошел до бывшего кабинета шефа. Здесь из-за неплотно прикрытой двери на него пахнуло табачным дымом. Это тоже показалось диким – шеф табачком не баловался и для сотрудников ввел жесткое, зимой даже жестокое правило: курить только в дворовой беседке.

Баринов заглянул в узкую щель. Банник стоял у окна и наверняка наблюдал, как тот входил в лабораторию. Баринов нарочито громко откашлялся и потянул на себя массивную дверь.

– Можно, Николай Осипович?

Привычный и знакомый Банник выглядел тоже как-то и непривычно, и незнакомо. Что-то в его манере держаться, разговаривать, смотреть на собеседника вызывало настороженность и желание соблюсти дистанцию.

Они и раньше не были запанибрата, отношения сложились вполне нормальные – как еще могли общаться студент-лаборант и его непосредственный начальник: старший научный сотрудник, руководитель темы, кандидат наук… В другом месте разницей в возрасте можно было бы и пренебречь – лет пять-шесть, не больше, но только не здесь. И все же, то были отношения коллег – старшего и младшего, начальника и подчиненного, но – коллег. А сейчас… Создавалось впечатление, что Банник внезапно оказался вообще не в той плоскости, в которой некогда пребывал вместе с Бариновым и всеми остальными, сейчас он казался «над» или «вне» того мира, в котором они продолжали обитать. Отстраненность и отчужденность сквозили во всем – как он поздоровался, как пригласил сесть, как выдержал паузу перед разговором, как предложил сигарету… Даже курево у него оказалось не из этой жизни. Таких сигарет Баринов и не видел, только слышал о них или читал: твердая коробочка с желтым верблюдом и надписью буквами экзотической формы – «Camel». А ведь раньше курил «Яву» в мягких пачках, правда, именно «явовскую», не «дукатовскую», тогда как Баринов смолил болгарскую «Шипку» или «Солнце», а если повезет, «Дерби».

Душистый, ароматный табак, довольно крепкий, Баринову не показался – слишком душист и ароматен, слишком много в нем химии… словом, непривычен, а потому и пришелся не по вкусу. Так, ничего особенного.

А после нескольких минут замешательства и растерянности Баринов вдруг осознал, что и в манерах Банника тоже не было ничего особенного – обыкновенное желание «держать мазу», на дворовом жаргоне, а на языке привычном это называется «пижонство» и «фасон».

Стало просто любопытно. На своей работе в лаборатории он уже мысленно поставил крест, а увидев пустоту помещений, лишь утвердился в догадке. Так что и Банник с сегодняшнего дня – пройденный этап. Может, больше с ним и не встретимся никогда, подумал он, и от этой мысли почувствовал какое-то непонятное облегчение… Шеф умер, похороны завтра на Ваганьковском, об этом он прочитал вчера в «Вечерней Москве». Теперь, выходит, и лаборатории «кранты». Шефа, конечно, жалко по-человечески, серьезный был старикан, еще той, старой закваски. Однако, как-то выходило, что Баринов больше переживал по поводу работы. Досадно, тема уж больно интересная, перспективная, только-только начал разбираться и входить во вкус…

Банник сидел по одну сторону стола, Баринов – по другую. Курили молча. Спохватившись, Банник пододвинул Баринову поближе в качестве пепельницы чайное блюдце, дико смотревшееся в данном качестве на зеленом сукне стола.

– Значит так, Павел Филиппович, – весомо и значительно проговорил, наконец, Банник, с видимым удовольствием затягиваясь заморской сигаретой и пуская в потолок изящные струйки дыма. – Как вы, должно быть, поняли, нашей с вами совместной работе настал конец. Может, для вас и к лучшему. Все ж последний год, сможете больше сосредоточиться на учебе… Я в курсе, что вы работали, не состоя в штате, а по личному приглашению Кирилла Витольдовича, поэтому обойдемся без формальностей.