Иван Ковтун - Азиатский аэролит Страница 16

Как же, невероятно, неслыханно! Талант! Прекрасная Регина Марич сегодня так бесподобно пела, так бесподобно всхлипывала, так бесподобно роняли ее глаза настоящие неподдельные слезы!

Оглушенная аплодисментами, болезненно улыбаясь, Гина нетвердой походкой скрылась за кулисами. Позади

бушевали аплодисменты, возгласы, рев. Такой успех выпал ей впервые в жизни.

В уборной села против огромного, во всю стену, зеркала, безразлично наблюдала, как из глаз текли одна за другой прозрачные, кристальные слезы. «Как тоскливо, как больно, какая пустота».

В зеркале заметила согнутую фигурку Эли, худенькие плечи служанки часто вздрагивали — она тоже плакала. И неожиданно близкой, нежной стала эта тихая, худенькая девушка. Гина тихо повернула к ней голову.

Вы плачете, Эли?

Девушка всхлипнула.

Да, мисс.

Значит, Эли, вы тоже любили?

Да, мисс.

И вам было больно.

Да, мисс — он не любил меня.

Гина утерла слезы и сама по-детски всхлипнула.

Мне хуже, Эли — он любил меня.

Эли удивленно поглядела на мисс — иногда она совсем не понимала свою госпожу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Двадцать три (да еще и неполных) года, крепкий, тренированный организм, веселый непоседливый нрав плюс май и любовь волей-неволей обязывали Аскольда быть стопроцентным оптимистом.

Да и откуда мог взяться чертов пессимизм, когда все мышцы наполнены неудержимой молодой силой, в русой кудрявой голове тысячи планов и проектов, и все желания и перспективы стоят близко и четко, перед самым носом, кажется — протянул руку и готово — все желания в цепких молодых пальцах.

А ко всему этому над городом раскинулся май и Аскольд не сегодня-завтра должен жениться. Последние дни он ходил как наэлектризованный этой мыслью и даже, идя по улице, начинал ни с того ни с сего улыбаться людям, которых видел впервые.

Черная душистая майская ночь застала сегодня Аскольда на скамейке перед дверью его квартиры. Он присел отдохнуть и немного умерить бьющую через край радость. Но спокойствие никак не приходило — напротив, несмотря на все усилия, мысли начинали водить в голове бешеный хоровод.

Завтра — Загс! Черт возьми, такое короткое и, кажется, простое слово, а какое приятное. Аскольд почувствовал, как его и без того переполненное счастьем тело вновь наполнилось непрерывным кипением. Еще немного, и он начнет прыгать на одной ноге, как школьник, или ходить вниз головой на руках. Кажется, появись кто — и он предложит незнакомцу померяться силами.

Аскольд сорвался со скамейки, выпрямился, хрустнул мышцами и решительно дернул за ручку звонка.

Легко перепрыгивая через ступеньки, направился к себе в комнату.

Комната Аскольда и все ее убранство как нельзя лучше отражали характер хозяина и те двадцать две профессии, что он перепробовал (и, как водится, забросил) за свой короткий век.

Соседство с сапожной мастерской довело десятилетнего Аскольда до того, что он ушел из подготовительного класса гимназии, решив, будто нет на ничего приятнее жизни сапожника. Два месяца — и он научился довольно прилично сучить дратву и тачать сапоги. Но, к великой радости матери, вскоре разочаровался, опять захотел в школу.

Конечно, скоро вновь заскучал. Но здесь история пришла на помощь Аскольду — гимназию закрыли. Тогда он с радостью начал торговать семечками, папиросами, а после жизнь его стала такой, какую увидишь разве что на киноэкране. За 12 лет он успел поучиться в трех техникумах (конечно, не закончил), в четырех профшколах (тоже не закончил), поменял десяток должностей, мечтал стать ученым, а потом захотел слесарить. Начал писать стихи, изучал химию, учился на кооператора, интересовался педагогикой, увлекался медициной, играл в театре, работал в газете репортером и, в конце концов, решил стать кинооператором.

И всюду не без успеха. Увлекшись каким-нибудь делом, тратил все деньги на соответствующую литературу, просиживал ночи. Удивлял всех, и все были уверены, что растет талант. Надежды были, разумеется, напрасны.

И единственное, что никогда не надоедало, что всегда волновало непоседливую натуру, влекло, заставляло забыть обо всем на свете — это путешествия.

Аскольд зажег свет и отворил окно. Ночь вторглась в комнату влажным холодноватым воздухом и обняла своими лапами русую взбаламученную голову. Неподалеку шевелился и тяжело дышал темный ботанический сад, с его дыханием врывалось в окно соловьиное щелканье и далекое кваканье лягушек. Где-то вдали, за садом, высекал искры и громыхал запоздалый одинокий трамвай.

Аскольд, вспоминая подробности сегодняшнего дня, неподвижно стоял перед окном, мечтательно и немного глупо улыбался черной ночи.

Не помнил, сколько так простоял. Побеспокоили соседские часы: хрипло зашипели, потом ударили дважды. Аскольд легко повернулся на каблуках и обвел глазами свою комнату. Остановил взгляд на противоположной стене, увешанной фотографиями и этюдами. Губы вновь расплылись в неудержимой улыбке. Из пяти черных рамок на него глядела одна любимая, знакомая наизусть девичья головка.

Вот одна головка смотрит, овеянная мукой ожидания; вторая чуть улыбается полными губами, третья, высоко подняв брови, сверкает белыми зубами, дразнясь, показывает кончик языка.

Аскольд подошел ближе, постоял минуту, рассматривая знакомые дорогие черты, потом подошел к зеркалу. На него дружелюбно глянуло свежее молодое лицо с растрепанными волосами, по-детски возбужденное и веселое. Схватил себя за нос и радостно спросил:

Значит, женимся?

В это время с улицы кто-то застучал в дверь и грохнул чем-то деревянным. Аскольд подскочил к окну, перегнулся на улицу.

Кто?

Телеграмма и деньги.

Кому?

Горскому.

Удивленно переспросил:

Горскому?!

Снизу спокойный и равнодушный голос подтвердил:

Ну да, Горскому.

Стремглав метнулся открывать двери. Низенький, усатенький и толстенький почтальон, пряча глаза под козырек, протянул телеграмму. Аскольд прочитал раз, прочитал второй, не верилось. В третий раз прочитал:

«Экспедиции нужен кинооператор немедленно первым поездом Москва Метрополь 20

Горский».

Почтальон ушел, Аскольд прикрыл дверь, достал из кармана кучку купюр и, прикусив верхнюю губу, растерянно застыл посреди комнаты. Постоял с минуту, не больше. Встряхнулся, пересчитал деньги, старательно спрятал в карман, забегал по комнате, не зная, за что раньше взяться. Решено! Конечно же, он едет!

* * *

— Болван, дурак, какого свет не видывал. Дубина стоеросовая, о чем ты только думал?!

Этими красноречивыми эпитетами награждал себя озабоченный, вспотевший Аскольд.