Иван Ковтун - Азиатский аэролит Страница 17

* * *

— Болван, дурак, какого свет не видывал. Дубина стоеросовая, о чем ты только думал?!

Этими красноречивыми эпитетами награждал себя озабоченный, вспотевший Аскольд.

Харьков, еще свежий, незадымленный, еще сырой от ночной прохлады, с вымытыми тротуарами, нежился, щурясь тысячами окон на ослепительном утреннем солнце. Многоликая толпа на Свердловской улице (улица уже гомонила и была полна шумом, гулом и лязгом) оказывала нешуточное сопротивление тяжело нагруженному оператору.

Он извивался ужом, обходя прохожих, соскакивал с тротуара на мостовую, семенил по неровной брусчатке (проклятый рыжий чемодан мешал широко ступать!). Опять возвращался на тротуар, толкал встречных, бросал по сторонам «простите, пожалуйста» и слышал вслед — «нахал, вахлак». Вспоминая, что сейчас чуть ли не восемь утра, что поезд отходит ровно в девять, что билета в кармане нет, а Майя… (дорогая, любимая Майя ничегошеньки не знает об отъезде), Аскольд готов был швырнуть на мостовую чемодан и даже дорогой спеленатый «Септ» и отхлестать себя по щекам.

«Вот же разиня, — мысленно укорял себя, — промучиться целую ночь и ничего не сделать, напихать в чемодан ненужный хлам и только в семь часов утра вспомнить о Майе и билетах». Аскольд злобно закусил губу, яростно скрипнул зубами: «Вчера о Загсе распинался, соловьем пел, а сегодня, не предупредив даже, убегает из города».

Бежал и искал глазами телефонный автомат. У аптеки остановился, загородил на мгновение чемоданом узенький тротуар и еле протиснулся узкие двери. Схватил трубку и дико и нетерпеливо закричал:

60-53! Товарищ, 60–53! Что?! Занято! О-о-о-х!

Протиснулся назад и вновь двинулся по улице. На ходу

тихонько проклинал тяжелейший чемодан, предусмотрительно рассыпал по сторонам извинения, зная заранее, что услышит в ответ все то же: «нахал» да «вахлак».

Пробегая мимо витрины с часами, косо, одним глазом робко глянул на стрелки и вдруг почувствовал, как по горячей мокрой спине пробежал холодок — половина девятого!

Бухнул чемодан на сырой асфальт. За углом промелькнул черный таксомотор. Аскольд диким, не своим голосом, как погибающий, завопил:

Такси!

Машина с готовностью повернула к нему, вежливый шофер с рыженькими усиками ловко открыл дверцу.

Куда?

Вокзал.

Рыженькие усики ощетинились, приветливые карие глаза спрятались под лоб и колюче осмотрели Аскольда с ног до головы.

Куда?!

Вокзал.

Ты что, из Сабурки?*

Машина задрожала, фыркнула бензином под ноги, резко сорвалась с места и понеслась вдоль улицы.

Некоторое время Аскольд ошеломленно смотрел вслед черному такси, а когда подхватил чемодан и рванулся дальше, густо покраснел, — теперь только понял, отчего разозлился шофер. Прямо за углом серел вокзал.

Имеется в виду т. наз. «Сабурова дача» — психиатрическая больница в Харькове.

Аскольд колебался. Справа черная рука, выпятив палец, указывала: «Телефонный автомат», слева топталась плотная и длинная, сердитая, злая очередь в кассу. Победила, как и следовало ожидать — любовь. Дрожащими пальцами он никак не мог попасть гривенником в тоненькую щелочку автомата.

60-53! Товарищ, пожалуйста, 60–53! Что? Спасибо! Маюся. Я! Где? На вокзале! Любимая, сейчас, сейчас же, немедленно. Не спрашивай, немедленно! Московский перрон!

Аскольд почувствовал, как незримый груз сдвинулся и упал с его плеч. Легко подхватил чемодан (милый, дорогой рыжий чемодан). В голову пришла блестящая мысль. Зачем очередь, без очереди! Спокойно, Аскольд Петрович, пятнадцать минут в вашем распоряжении.

Нашел глазами серую с зеленой полосой фуражку агента. Мгновенно подскочил к нему.

Без очереди.

Агент безразлично прошелся взглядом по одежде.

Документы?

Прочитал телеграмму. Она не произвела, к сожалению, должного впечатления. Агент вяло сказал:

По телеграмме нельзя. Надо документы с печатью.

В глазах у него на миг мелькнуло: «Много вас таких с телеграммами».

Аскольд понял, что попал на упертого и проигрывает бой. Хотел сказать какое-то страшное слово, но никак не мог подыскать.

Это научная командировка. (Поздно, не так надо было, дело проиграно).

Агент дважды упрямо покачал головой:

Нельзя, сказал, значит — нельзя.

Знакомый холодок опять пробежал по взмокшей спине. Растерянно и ошеломленно огляделся, ища поддержки. Сбоку приветливые незнакомые глаза пристально всматривались в его лицо.

Незнакомый человек с молодым чисто выбритым лицом, в сером коверкотовом костюме и фетровой мягкой шляпе, приблизился к Аскольду.

Простите, товарищ, вам в Москву?

Да, в Москву.

У меня лишний билет, товарищ должен был со мной ехать и заболел.

Незнакомец показал большой зеленый билет международного вагона. Аскольд покраснел — растерялся:

Но у вас купе международного, а я хотел…

Уступлю его, как обычный, за тринадцать.

Мгновение Аскольд колебался. Раздумывал — мошенник или нет? Да нет! Говорит громко, спокойно, рядом стоит агент. Аскольд вытащил кошелек.

Шум вокзала прорезал пронзительный звонок и усатый, похожий на моржа дежурный, широко раскрывая рот, низко загудел:

Первый звонок — Белгород, Курской. Орел. Тула… Москва, — и уже потише добавил: — Поезд стоит на первом пути.

Аскольд поспешно протянул деньги:

Прошу.

Незнакомец безразлично отвел его руку:

Потом. Мы же с вами же в одном купе, поспешите, дайте помогу.

Аскольд со своим спасителем направились к первой платформе.

Резко застрекотал свисток, ему с готовностью ответила мощная глотка черного паровоза. Поезд вздрогнул. В конце платформы из вокзального лабиринта выбежала девушка в белом. Аскольд повис на лесенке, свесился всем телом вперед.

— Майя, Маюся!

Поезд выпрямился, лязгнул буферами — тронулся. Девушка сразу остановилась, лицо ее передернулось от злости.

Аскольд, размахивая рукой, кричал:

Майя, Маюся! Телеграмма… Немедленно ехать. В Загс сейчас же, как только вернусь.

Он еще что-то кричал, но голос терялся в шуме колес и до девушки долетали лишь разорванные невнятные звуки.

Стоглазая перронная толпа удивленно и нагло созерцала странную сцену. Поезд, выгибая зеленую спину, быстро исчезал за вокзальными постройками. Девушка тихо двинулась в конец перрона. Злость медленно таяла на лице. Печаль, подернутая болью, заволокла ее темные глаза.

Смотрела вслед поезду скорбно и строго. А когда дошла до конца, застыла и сказала:

Сумасшедший, любимый мой…

* * *

В романах авторы, показывая читателю героя, допустим, через полгода после психологической драмы, всегда глубокомысленно отмечают, что герой очень изменился, новые морщины легли на его благородное чело, в глазах затаилась грусть и скорбь.