Святослав Логинов - Железный век (сборник) Страница 22

— Милостивый государь! — говорю, — не знаю, как удовлетворительно объясниться… но согласитесь, мне ходить в таком виде и неприлично… тем более, что не имел чести получить вашего образования… Так что войдите в моё положение.

— Простите?.. — говорит хмырь, я а знай заливаю:

— Видите ли, во время вчерашнего недоразумения, о коем я глубоко сожалею… Здесь всё дела, кажется, совершенно очевидно… Ведь это ваша собственная голова! — тут я плевок содрал и по шишаку стучу.

У сморчка в зенках прояснело — допёр.

— Ах вот оно что! Так это не страшно, вы не беспокойтесь, я не в претензии, у меня работа такая — умом делиться.

— Вам же самим нужно, — канючу я, — заберите…

— Да нет, — скалится тот. — У меня ничего не убыло, у мыслей природа такая, что ими можно делиться сколько угодно без всякого ущерба для себя. Пользуйтесь на здоровье, я очень рад… — тут он мне ладонь пожал и — фюить — из лифта!

Полный облом.

Как день скинул — не знаю. Без бабок, трезвый и при мыслях. Хоть обратно в библиотеку беги. Под вечер ожил, закатился к Светке. Светка в аптеке калымит: место фартовое, в жилу. У других шмар вечно стоны: «Ах, я забеременела — женись!..» — а за Светкой такого не водится, будь спок, она у себя в аптеке всё что надо по этой части вовремя добывает. И на опохмел у неё всегда можно пару флаконом календулы стрельнуть или пиона. Но шмонает от неё как от зубного врача — я этого не выношу. А так баба крутая, не соскучишься.

Только сегодня мне и Светка не в дугу. Мысли одолевают, и кроме книжных уже и свои проклёвываются. Зачем живу? Что в жизни видал? Пузыри один от другого не отличаются, сегодняшний заглотил — вчерашнего уже не помнишь. Видик посмотреть, на дискотеку смотать, со шмарой трахнуться, так без газа не в кайф, а под газом — назавтра как не было ничего. А другие как-то живут. Неужто всё книжки листают?

— Свет, — говорю, — ты чего делаешь, когда одна дома остаёшься?

— По тебе вздыхаю.

— Да я серьёзно. Ну, с нами потусуешься, у телека побалдишь, а дальше что?

— Что-то ты темнишь, — говорит Светка, — жениться, что ли, хочешь? Так я за тебя не пойду. Просто так ты мне годишься, а в мужья — извини-подвинься. Квартиру в притон превращать не дам.

Вот дура озабоченная! Больно мне надо жениться…

— Я не о том. Мне просто интересно.

— Ну ты удод назойливый! Ты зачем пришёл: ко мне или так и будешь Муму мочить?

— Дура! Не видишь, что ли — голова у меня! И мысли в ней ползают как червяки. Жизни от этих мыслей нет!

Светка на меня вызверилась:

— Это какие же мысли? У тебя их и в заводе не было. Давай, рожай, что намыслил?

Я и выдал ей по-умному, что размышляю о том, как «здравый свободный интеллект схватывает в любовных объятиях и познаёт истину, которую ненасытно стремится достичь».

Тут Светка взорвалась.

— Ты что, — кричит, — с прибабахом? Раз ты ко мне пришёл, ты меня должен в любовных объятиях схватывать, а не истину свою вонючую!

— Да не я это! Сами они в голове живут… Это меня очкарик заразил. Кранты мне, понимаешь?

Видно крепко меня достало, если Светке плакаться начал. А у той сразу морда жалостливая стала.

— Погоди, — говорит, сейчас что-нибудь придумаю.

Уходит и возвращается с двумя блямбами вроде виноградин, но чёрных.

— Глотай, только целиком, они горькие.

А мне уже: что план, что отрава — разницы нет. Проглотил. И через десять минут меня так повело, что еле в сортир успел вскочить. Понесло как из брандсбойта. А Светка через дверь стебётся:

— Не дрейфь, это глистогонное. Прочистит как следует и будешь в норме.

Не ждал я такой подлянки. Так всё ночь и провёл на очке. К утру полегчало. Вылез смурной, словно с будуна. Не сразу и допёр, что права Светка оказалась, отпустило меня. К зеркалу подошёл — нет шишака. Фейс в порядке, волосы платформой, а шишака нет. И мыслей чужих как не бывало. Жизнь сразу лайфом обернулась. На радостях и Светку простил, а ведь собирался ей козью морду устроить. Перспектива впереди хрустальная: Джона обслужить, бабки — на карман, пузырь раздавить… Хорошо всё-таки, что Светка в медицине шурупит, а то листал бы сейчас философию да моргал бы на библиотекаршу. Кадра она вроде ничего, но сразу понятно, что перепихнуться с такой можно только через кольцо. Ну и фиг с ней. Главное — со мной порядок и в душе крутой кайф.

Но Бычару я всё равно укорочу. В другой раз вперёд думать будет.

Фундамент

Иннокентия Станового звали Кешей, а фамилия у него была Жилкин.

Когда-то, много лет назад, Кеша, поддавшись на уговоры отца, окончил техникум и был распределен на сталепрокатный, где и проработал несколько месяцев на прокатном стане. Хотя никакой склонности к металлургическому производству Кеша Жилкин у себя не замечал. С юных лет Кеша хотел быть знаменитым писателем. Не просто писателем, а обязательно знаменитым, чтобы его портрет висел в кабинете литературы между Гоголем и Пушкиным. А что он, Иннокентий Грозное (в ту пору Кеша собирался брать именно такой псевдоним) вовсе не умер, а живет и здравствует, так композитор Пахмутова тоже жива и здорова, что не мешает ей висеть между П.И. Чайковским и А.П. Бородиным.

Псевдоним будущий великий писатель выбирал тщательно и любовно. Ясно ведь, что нельзя остаться в памяти потомков, если носишь несерьезную фамилию Жилкин. Сначала собирался стать Буровым (когда придумывал бесконечные продолжения любимой книги «Капитан Сорви-голова»), потом, увлекшись сочинением детективов, нарек себя Грозновым, а в результате оказался Становым — в честь громыхающего и воняющего окалиной прокатного стана.

Отец, заставивший Кешку получить рабочую специальность, сыновьих увлечений не разделял, но в конечном счете именно он оказался прав.

— Мечтания твои — один пар! — внушал он сыну в минуты вечернего отдыха. — Основания под ними нет. Без фундамента никакое строение стоять не будет. Даже в памятнике, что главное? Пьедестал! Ежели у памятника подножие жиденькое, то ему мигом нос пообломают.

Кеша пытался апеллировать к роденовскому шедевру, но отец про граждан Кале не слыхивал и сыновьим доводам не внимал:

— Ты слушай, что отец говорит! Хлипок ты о великих людях рассуждать. Сначала простым человеком стань, профессию получи, а там, глядишь, дурь из башки сама выйдет…

Кеша, признавая отцовскую правоту, умолкал. Ведь и в самом деле без фундамента ничего долговечного не выстроишь. В воображении возникал монумент великому писателю Иннокентию Борецкому. Пьедесталом ему служил гранитный монолит, скала, чем-то напоминающая Гром-камень. И с этой высоты бронзовый гений задумчиво смотрел на город, распростертый у его ног.