Андрей Кокоулин - Нея Страница 23

Он набросал несколько абзацев. Прибыл. Поселился. Скупо описал Кратов. Пустота и безлюдье. И трава. Черкнул пару строк об осмотре места пропажи, один в один списав с Шумновского рапорта. Даже стыдно не было. Все равно ничего нового он написать не сможет. Камни, Провал, кратер.

Некуда деться. Загадка.

Версии: временной парадокс, мгновенная аннигиляция посредством электрического разряда, никакого Тимофея Неграша никогда не было. Остроумно, ничего не скажешь. Только не приближает к ответу.

Виктор потер лицо ладонями.

Хорошо. Попробуем с конца. "В процессе расследования, — затюкал он пальцами по виртуальной клавиатуре, — обнаружилось, что в кондитерском магазинчике рядом с вокзалом живет некто П…"

Руку свело болью.

"Птскундю, — заторопились из-под пальца к концу экрана своевольные буквы-жуки. — Нукгзлджж…". Затем палец, искривившись, сам же все и стер.

Рад? Нельзя!

Боль иглой вонзилась в нёбо, проскочила в горло, в пищевод, и только что съеденное мясо толчками полезло наружу.

Виктор, захрипев, перегнулся с кровати к полу, исторгая изо рта склизкие, какие-то серые куски. Синтетика, вот она какая в переработке.

— Б-бу-э-эээ…

Желудок сжимали спазмы, один, второй, сильнее, еще сильнее. Рвало уже пустотой, каплями желчи, обессиленым рычанием.

Виктор сполз вниз, ладонью — в серое, лицом — к ладони.

Тело вздрагивало, будто чужое, загнанное. Похрустывали позвонки. Холодок слабости тек в плечи, в колени, в низ живота.

Ему подумалось: если Вера войдет, получится некрасиво, лежу в собственной блевотине. Еще и рад. Ей останется только развернуться и уйти.

Потому что помочь она все равно не сможет. Это самое лучшее — развернуться и уйти. Можно ведь и упасть рядом.

Он с трудом повернул голову к окну. Сполохи. Дурные сполохи. Нет, мутит. Виктор закрыл глаза. Мысли потекли вялые, ни о чем.

Грудью и подбородком ощущалась твердость пола, пальцами — влажная мякоть.

Сдался ли он? Это еще как подумать… Можно ведь терпеть поражения и думать о контратаке. Осторожно. Обиняком.

Можно изучать врага. И радоваться, радоваться, улыбаться ему в зеркале: как ты там? здорово ты меня.

Ничего.

Детей жалко. Того же Василя. И Настю жалко. Им же едва ли не Бог шепчет. Вернее, они признали этот шепот Богом.

Но в перспективе?

Счастье? Бессмертие? Где они, маячат ли впереди? Ведь пустота. Пустота и смерть. После нас… после меня…

Будет ли у них новый мир? Дивный, новый? Построится ли? Построят ли им его?

Больно уж убог арсенал. По морде и в койку. Можно чередуя. Можно заменяя одно другим и отвлекаясь на мелочи. Но обязательно.

Что я, мне уже сорок два, да, я, наверное, безнадежен. Мне не хватает себя самого, этот заменитель, этот эрзац…

Нет, подумал Виктор, засыпая, мы еще поборемся.

Во сне ему казалось, что кто-то ходит по комнате, тенью, призраком, он поднимал голову, но никого не видел.

В конце концов, было темно.

Проснулся Виктор от хлопка двери внизу.

Сквозняк? Кто-то вошел? Или вышел? Он поднял голову. Затем подтянул ноги и сел, измазавшись во вчерашнем ужине. Кто бы ни шастал во сне, все оставил как есть. Только вот планшет…

А, нет, планшет, пожалуйста, у кроватной ножки.

— Э-эй! — крикнул Виктор. — Есть кто?

Никто ему не ответил.

Стоя на поддоне в душе и ловя теменем и лбом куцые водяные струйки, он подумал, что вся жизнь есть повторяемость событий. Его, Яцека, Шохонурова. Любого человека. Даже, наверное, на Земле.

Потому что каждое пробуждение — это уже повтор. Я не начинаю новую жизнь, открывая глаза, я мучим теми же желаниями и болячками, что вчера, и позавчера, и поза-поза. Мне хочется есть, мне хочется в туалет, все мои движения — повторяемые сокращения и расслабления мышц.

И голос — голос ведь тоже не оригинален.

Он не предлагает ничего нового. Я подчиняюсь с детства. Родителям, друзьям, старшим, более опытным коллегам. Поэтому подчинение у меня в крови. У всех нас. Это тоже повторяемый процесс.

Виктор вдруг потерял мысль, сморщился, пытаясь выстроить логическую цепочку. Что-то про кровь. Или нет, нет, ерунда. Про коллег?

Налившийся фиолетом грибок раздражал и сбивал с толку.

Виктор прошелся пальцем по самым жирным пятнам, выпуская присвоенную губчатой гадостью воду.

Вот так. Я рад до невозможности.

В голове было тихо, ни намека на то, что он думает что-то не то. Хотя он же как раз потерял нить, задание выполнено…

Наверху он одел высохшие брюки, сорочку, закупорился в свитер, очередной раз не найдя взглядом шляпы. Что ж, пора привыкать.

В кухне было убрано, чистый противень сох у раковины, столешница была застелена скатертью, пластиковой, ломкой, с рисунком домика среди коричнево-рыжей травы. Ни записки, ни других следов.

Виктор усмехнулся.

То ли неведомый добродетель, то ли скрытный жилец. Может какой-нибудь второй следователь?

Нет, странно.

Он взял из угла совок и пластиковую щетку, поднялся снова (что-то он сегодня только и делает, что скачет вверх-вниз) и собрал остатки ужина и мясо. По хорошему, надо было бы пройтись влажной тряпкой. Впрочем, может, позже. Не загниет, но неприятно, да, неприятно. Потом, конечно, мумифицируется.

Виктор выкинул собранное в ящик на заднем дворе.

Шелестела трава. Он постоял, глядя на нее, на вывернутый только что, уже желтеющий клок. Подумал, что здесь все так, все желтеет и высыхает. Нет микроорганизмов. Нет разложения. Ничего нет.

Есть мертвецы и пыль.

Город опять был пуст. Вышагивая, Виктор щурился на окна. Пой, кричи, бейся в кирпичные стены — вряд ли кто-то появится, чтобы посмотреть на дурака.

Посмотрите на дурака-а!

Страх одиночества и смерти повалил его на асфальт. Он засучил ногами, тело заколотило крупной дрожью. Господи, господи, избавь, пожалуйста, я хочу, я желаю. Посмотри на меня, господи! Ну, найди меня за двенадцать световых!

Закровили в исступлении разбитые о кирпич костяшки, слезы сами потекли по лицу, а в голове молчали, в голове не наказывали, и от этого становилось еще страшнее.

Потом Виктор вспомнил, что его ждут. Провал, лебедка, растворившийся на пустом месте Неграш. Да, у него есть дело. Дело необходимо расследовать.

Он поднялся и долго стоял, прислонившись к пыльной стене. Все, сказал себе, все. Концерт окончен. Я рад. И, пошатываясь, побрел по улице, надеясь, что кто-то в нем автоматом знает, куда идти.

Слезы высохли. Все сохнет.

Равнодушная пустота обволокла душу. Я хожу по кругу, бултыхались мысли, борюсь, отчаиваюсь, снова борюсь, а затем становится все равно. Проходит какое-то время…