Журнал «Если» - «Если», 2012 № 09 Страница 23

За стаей бежал лохматый недомерок и заботливо вылизывал тех, о ком хозяин сказал: «Свои!». Он тоже постепенно рассыпался золотыми звездами. Они оставались лежать на камнях и подолгу не гасли.

Мало-помалу Рафаэль пришел в себя. Он сидел, привалившись к мраморной балюстраде парадной лестницы, и дрожал от холода. Серое небо сочилось дождем, а внизу лежал парк с голыми скелетами облетевших деревьев. У подножия лестницы, где недавно стояла запряженная драконом карета Герзенгольца, курился дымком черный пепел.

Рафаэль поднял голову.

— Ожил? Наконец-то, — обрадовался незнакомый молодой человек. Светловолосый, кареглазый, располагающий к себе. Судя по дорогой шелковой рубашке — из благородных.

— Не узнаешь? — Незнакомец засмеялся — беззаботно, как мог смеяться только Элиан. — Твои огненные псы сожрали нашу с Ли красоту. Погибло все, к чему имел отношение Герзенгольц. Мне-то не жаль, а сестренка сильно обескуражена. Для нее это большой удар… — Элиан зябко поежился, затем сел перед Рафаэлем на корточки и заглянул ему в лицо: — Раэль, ты очнулся?

— Ли жива? — переспросил виконт на всякий случай.

— Жива, — подтвердил Элиан. — Но ей страшно тебе показаться. Боится: а ну как ты ее разлюбишь?

Рафаэль внимательно поглядел на друга. Обаятельное, хоть и без изысков лицо, карие глаза с затаенной смешинкой. Очень славный. А Ли, конечно, еще милее. К тому же — Белое Пламя свидетель — Рафаэль любил Иллиану не за одну лишь ее красоту.

Словно угадав его мысли, Элиан улыбнулся; мир от его новой улыбки не расцветал, но на душе становилось теплее. Рафаэль улыбнулся в ответ и неловко поднялся.

— Леон ожидал, что псы сожгут и нас, и дом.

— Зачем им зверствовать? Ты отпустил магию Альтенорао на волю — они и счастливы. — Продрогший Элиан обхватил себя руками за плечи. — Если я правильно понял, мы скоро увидим ваши изобретения в действии.

Рафаэль невольно глянул, не летит ли в небе «аппарат тяжелее воздуха». Впрочем, так скоро мир не меняется. Он перевел взгляд на расстилающийся у подножия лестницы парк. Магия ушла, и в парке все было мертво.

И вдруг его пронзило:

— Где Леон?

— Герзенгольц ударил его стилетом, — тихо сказал Элиан. — В сердце. Он умер мгновенно.

— Где он?!

— Жозефина тащила его вниз по лестнице…

Рафаэль кинулся бежать — по ступеням, по аллее, к прогалине с Серебряным Дождем. Земля была усыпана почерневшими соцветиями. Но если у Жозефины достало сил… если она успела, пока магия Дождя держалась…

Его нагнал Элиан, на бегу поделился:

— Я понял, к чему в будущем видел собак. У нас есть отличные гончаки. Рыжие. Я подарю их тебе. И ты снова будешь Повелителем Огненных Псов.

На аллее показались двое — тоненькая, хрупкая Жозефина и оживший, помолодевший, энергичный Леон. Они шли, держась за руки, и даже издалека было видно, как они влюблены.

Майкл Александер

В окопах

Сомнительная попытка отлежаться в бомбоубежище. Так именуются эти землянки у больших шишек из Великого генерального штаба, сидящих в Бад-Кройцнахе[1]. А может, штаб уже перебрался в Спа?[2] Этого даже Зигги не знал. Старый добрый Зигфрид с понимающим взглядом и сардонической усмешкой. Он всегда советовал мне смеяться, чтобы не плакать. Со временем становится трудно отличить одно от другого.

Я лежал на покореженных досках, которые впивались мне в позвоночник. Но хотя бы защищали от жидкой грязи на полу. Я уже три недели не снимал сапог, иногда мне даже становилось интересно, что там, в их глубине, происходит.

Ходили слухи, что скоро начнется грандиозное наступление, что мы должны будем вклиниться между британской и французской армиями, рассечь их и двинуться на Париж, чтобы закончить наконец войну. Ну, как во всех остальных грандиозных наступлениях, которые завершить войну почему-то так и не смогли.

Зигги предположил, что от бомбардировок время замкнулось в кольцо и что мы теперь будем вечно то захватывать, то отдавать врагу полкилометра выжженного склона: Бог, Кайзер, Гинденбург[3]; холод, грязь, голод, вонь, «вскопанный рот»[4], инфлюэнца, тиф, горчичный газ — в любом порядке.

Масляная лампочка, свисающая с деревянной балки, временами начинала мигать, ее огонек то угасал до тускло-оранжевого, то снова вспыхивал. Света лампочка давала достаточно, чтобы давить вшей и вызывать ощущение роскоши, — не сравнить со свечой, которую я на всякий случай таскал в кармане. Я посмотрел на пустой стол лейтенанта (он был убит на прошлой неделе), пустую полку, крюк, на котором висели противогазы.

Сейчас я был один, совсем один, и это воспринималось как дар небес. Я погрузился в оцепенение — усталость проела плоть до самых костей. Я слишком устал даже для того, чтобы спать. Оставался час до вечерней вылазки в столовку, где нам наливают жиденький супчик с волокнами вонючего конского мяса и несколькими дольками сушеной моркови, а к супу, если повезет, дадут еще и ломтик кислого ржаного хлеба пополам с опилками, намазанный тонким слоем «сала Гинденбурга»[5]. На второе — пюре из кормовой репы. Ха. Это если дневальные не погибнут при артобстреле, что, с другой стороны, можно рассматривать как удачу. Ибо уже несколько месяцев мои кишки представляют собой еще одну вражескую державу, воюющую с остальным организмом.

Когда мы выступили в том далеком августе — в чистых мундирах, чисто выбритые, ровными колоннами и с песнями — в столовой нам подавали приличные порции тушеного мяса, картофель, морковь и капусту с толстыми ломтями свежего хлеба, намазанными сливочным маслом. А теперь я мечтаю хотя бы о тарелке картошки. Картошка — это хорошо, даже старая, сморщенная, с черными пятнами внутри. Увы, Фатерланд истощил все стратегические запасы; картофеля не будет до следующего урожая.

У нас, немцев, Фатерланд — Земля-отец; у французов и русских — Родина-мать. Возможно, в этом заложен какой-то глубокий смысл, да только будь я проклят, если я его улавливаю. Впрочем, я и так проклят, как и все мы. Зигги говорит, что Господь во имя экономии закрыл ад и открыл окопы, в которых не демоны нас терзают, а мы сами друг друга мучаем.

Я вслушивался в беспорядочные разрывы артиллерийских снарядов. Некоторые доносились издали — такое приглушенное «бдумп»! Другие грохотали достаточно близко, так что со стен падала грязь. «Пристреливаются лягушатники, — подумал я. -155-й калибр…» В глубине души я надеялся, что угожу под прямое попадание одного из них. Три с лишним года такой жизни — более чем достаточно!