Святослав Логинов - Железный век (сборник) Страница 25

Однако, немедля вслед за дурным своим поступком, журналисточка заорала столь же дурным, ничуть не интеллигентным голосом. Да и сам Иннокентий Сергеевич был ошарашен, ибо почувствовал, что ручонка недавней собеседницы отскочила от его щеки, словно не по живому ударила, а втесалась с размаху в камень или металл. И звук был гулкий, долгий, совершенно колокольный звук.

Девица вылетела на лестничную площадку, судорожно ткнула пальчиком мимо кнопки лифта, потом ткнула второй раз и лишь с третьей попытки сумела вызвать неторопливый механизм.

— Диктофон! — предупредительно крикнул опомнившийся Становой.

Корреспондентка с решимостью отчаяния вырвала казенное имущество из писательских рук и канула в кабине. Долгий стон сопровождал ее исчезновение, словно в лифте интервьюерка лишилась наконец столь тщательно лелеемой невинности.

Иннокентий Сергеевич вернулся в комнату, с опаской приблизился к зеркалу, внимательно осмотрел пострадавшую часть лица. Никаких изменений он не обнаружил. Даже злосчастная пощечина не оставила следов. Ровный бронзовый загар, приобретенный во время недавней поездки в Крым, жесткая медная бородка, поперек лба — след ночных размышлений — глубоко прорезанные морщины. Красивое лицо, между прочим, словно оттиск на памятной медали. И чего этой кретинке вздумалось руки распускать?

Иннокентий Сергеевич вспомнил металлический гул и мгновенную твердость собственного профиля и поежился от предчувствия грядущих бед. Хотя, нет, мягкая щека, никакого металла, даже зубы все свои, хотя у одногодков уже по полчелюсти стальных зубов.

На следующий день Иннокентий Становой съездил в писательскую поликлинику и записался на все анализы, которые там делались.

Отклонений обнаружено не было, если не считать слегка повышенного гемоглобина. Однако именно эта мелочишка обеспокоила Иннокентия Сергеевича более всего. Ведь в гемоглобине содержится железо, а Иннокентий Сергеевич никак не мог забыть долгий металлический звон, так напугавший корреспондентку.

Вернулась из дома отдыха домой отдохнувшая жена, и жизнь стала вовсе невыносимой.

— Что ты топаешь, будто статуя Командора? — скорее объявила, чем спросила супруга в первый же вечер.

Иннокентий Сергеевич ужаснулся, словно благоверная застукала его в объятиях интервьюерки. Действительно, прежде он ходил мягко ступая, а теперь шаги приобрели монументальную тяжеловесность Еще одно предчувствие камнем легло в основание грядущих бед.

Жизнь обратилась в непрерывный кошмар. Приходилось следить, чтобы ноги в шлепанцах не громыхали по паркету, чтобы голос не гремел набатом, чтобы в движениях хотя бы изредка исчезала монументальная величественность. Иннокентий Сергеевич извелся, но ничуть не похудел, да и осанка оставалась гордой, как никогда. На дворе давно метелился февраль, но бронзовый ялтинский загар не уходил со лба и щек маститого прозаика.

Писательская работа Станового почти застопорилась. Не лежала душа живописать похождения Седого, когда с тобой происходит таинственная и почти неприметная стороннему взгляду метаморфоза. Конечно, жить надо, так что совсем Иннокентий трудов не бросал, однако «Прозрение Седого» обещало стать не столько боевиком, сколько мистическим триллером. Теперь отставной майор (еще в детстве Становой решил, что его любимцу хватит этого звания) боролся не с простой уголовщиной, а с мерзавцами, владеющими традиционной магией вуду и современными приемами зомбификации. Чудилось, что если Седой справится с потусторонней напастью, то и автору его тоже все сойдет с рук.

Ан не сошло. Писал Иннокентий помалу, без излишней суетливости и видел, как ложатся на экран монитора чеканные строки, словно вырезанные на темной бронзе, из какой льют монументы. Величие надвигалось командорской поступью и, когда в очередной статье все детективное творчество Иннокентия Станового было названо классикой жанра, писатель не выдержал. Сбросил в издательство поспешно дописанное «Прозрение» и, не заключив фьючерсного договора на очередной роман, уехал. Бежал в неизвестность, скрываясь от собственной широкой известности.

В деревне Антипенки Иннокентий купил домик, за неделю силами местной шабашки сделал ремонт, завез новую мебель и вселился сам. Супруга, ценившая городской комфорт, осталась в Москве. Она единственная знала местожительства мужа, но сообщать кому-либо новый адрес ей было настрого запрещено — даже ближайшим друзьям.

Наконец Иннокентий Сергеевич мог вздохнуть свободно. В Антипенках книг не читали, о писателе Становом никто не слыхивал. Только здесь, среди заброшенных пашен и березовых просторов, можно было сбросить с плеч тяжкое бремя величия.

Как и прежде, Иннокентий Сергеевич вставал когда вздумается и ложился, как глаза слипаться начнут, но, вставши утром, не спешил к компьютеру, а отправлялся прогуливаться в рощу или принимался устраивать перед домом альпийскую горку, на которой намеревался посадить серо-голубую цинерарию, целозию гребенчатую и диклитру, в просторечии называемую «разбитым сердцем». Впрочем, роща ничуть не напоминала шишкинское благолепие, а была вся как есть завалена буреломом, а альпи-нариум, в полном соответствии с предсказанием великого чешского писателя Карела Чапека, никак не желал принимать величественные формы. Пока ворочаешь камни, набранные вокруг дома, сам себе кажешься титаном, а потом глянешь трезвым оком — и не горку видишь, а кучку. Как сказал бы отец — нет в ней основательности, настоящего фундамента нет.

Не давала покоя и многолетняя привычка к письменной работе. Как-то, пройдя заброшенным, десять лет не паханным, колхозным полем, Иннокентий Становой вдохновился густым туманом и, вернувшись с прогулки, безо всякой цели принялся живописать природу:

«Луговина, усыпанная росными бриллиантами, туманится в предутренней тишине. Все покуда спит. Но, чу!..» — написавши «чу», Иннокентий Сергеевич в ужасе изодрал листок. Он понял, что опять творит нетленку, великое произведение, над которым будут млеть потомки, но которое безжалостно расправится с самим великим писателем. С каждым легшим на бумагу выстраданным словом начинали твердеть скулы и бронзоветь щеки.

Нет уж, хватит, отписал свое, лучше как следует заняться альпинариумом, чтобы не пропали даром семена крокусов, долгоцветки и золотистого седума, в народе именуемого очиткой. Весь этот посевной материал был куплен еще в Москве после долгих консультаций со специалистами. Лишь молодило и фестуку писатель Становой решительно отказался приобрести, поскольку названия этих цветов звучат отвратительно.