Сергей Плеханов - Заблудившийся всадник Страница 27

— А потом вас в рабство отдали?

— Да, — не глядя на него, отозвался Добрыня. — Если бы не красота моей сестры, я бы, может, и сегодня воду таскал для княжеской поварни…

— Если не ошибаюсь, она, когда подросла, стала ключницей у великой княгини?..

— Правильно. Тогда и Святослав в нее влюбился. Родила она ему Владимира. Оттого его до сих пор втихомолку робичичем зовут.

— То есть сыном рабыни?..

— Да ведь она княжеского рода, в нас благородная кровь течет! — яростно выкрикнул старик.

— Добрыня… — с виноватым видом начал Ильин, но волхв снова прервал его:

— По-прежнему называй меня Святовидом. Никто не должен знать, кто я. Люди Владимира ищут меня по всей земле Русской. Я теперь один из главных хранителей славянских преданий. Все старые волхвы стали добычей меча или сожжены на кострах. Найдут меня да еще несколько уцелевших от погрома служителей отчей веры — и Знание будет утрачено…

Он внезапно замолчал и вперился своими стальными глазами в лицо Ильина, словно пораженный какой-то догадкой.

— Скажи… ты знаешь будущее… скажи, что станет с моей верой, с моей землей? Кто победит — Змей или Всадник?

Всадник и Конь были основными атрибутами языческого культа, как заметил Ильин. На ожерельях жрецов, на женских украшениях часто встречалось изображение конской головы, оно же венчало охлупень каждой избы — бревно, держащее скаты кровли. Всадник, попирающий змея, был вырезан на дощечке, висевшей на шее у Святовида. Когда Виктор однажды спросил, не икона ли это Георгия Победоносца, старик отрицательно покачал головой и сказал: это праотец славян, победивший Змея, это и сам он, хранитель древней веры. Филолог сделал вывод: тотемический знак не только напоминает о тех временах, когда шесть тысячелетий назад произошла битва народов, но и в символической форме показывает противоборство двух мировоззрений.

— Мне трудно отвечать на твой вопрос, Добрыня, — со вздохом сказал Ильин после продолжительного молчания. — Дело в том, что я не совсем понимаю, почему вы упорно именуете христианство змиевой верой. Разве оно имеет отношение к той схватке… двести поколений тому назад?

Волхв молча кивнул и, жестом велев филологу подождать его, скрылся в избе. Вернулся с массивным фолиантом под мышкой. Положив книгу на пень, откинул бронзовые застежки и открыл текст, пестревший киноварью зачал. Принялся сосредоточенно листать.

Ильин приблизился к Добрыне и стал следить за его разысканиями. Слова шли сплошной цепочкой, без пауз и знаков препинания, поэтому поначалу уразуметь значение написанного оказалось нелегко. Но вот наконец Виктор выхватил из текста несколько знакомых фраз. «Евангелие!» — осенило его.

Толстые непослушные пальцы Добрыни явно привыкли иметь дело больше с рукоятью меча или древком боевого топора, чем с пергаментом — он то и дело пролистывал по нескольку страниц, возвращался назад, со вздохами водил длинным обломанным ногтем по строкам.

— Вот! — наконец с торжеством сказал волхв. — Смотри сюда.

Ильин с трудом прочел текст о том, что Христос уподобил свое вознесение на небеса, несущее верующим в него вечную жизнь, вознесению Моисеем медного змея в пустыне.

Он просмотрел листы книги в обратном порядке. Нашел богато украшенную заставку: «Евангелие от Иоанна». И почти сразу же в памяти возникло полотно, виденное в Русском музее. Грозовое небо, дикие голые утесы, толпа людей, собравшихся вокруг лежащего на земле. И над всеми возносится каменная колонна, увенчанная волнистым изображением змея в короне. Кажется, это была картина Бруни, а вот название… что-то вроде «Поклонения змею». Да, еще одну деталь он забыл — в стороне от толпы стоял старец с двумя лучами над головой, подобными рогам, — сам Моисей…

— Ты знаешь. Добрыня, я не думал, что ты так искушен в богословии, — с уважением произнес Ильин.

— Старые волхвы показали… Сам-то я не сильно учен… Однако ты говорил, что тебе трудно отвечать мне. Теперь у тебя нет сомнений?

— Да-да, ты убедил меня. Но дело не только в этом…

Вопрос Добрыни относительно будущих судеб христианства и язычества действительно поставил Ильина в тупик. Он мог бы однозначно сказать, что вероучение последователей палестинского проповедника безраздельно воцарится в России, но как ученый он понимал: все гораздо сложнее. Его собственные фольклорные изыскания много раз подтверждали мысль о поверхностном проникновении новой религии в массу народа. В быту и искусстве русского крестьянства языческие идеалы сохранились почти нетронутыми до самого двадцатого века. Да и обязательство, взятое на себя Ильиным — воздерживаться от воздействия на историческую среду, — делало его положение затруднительным.

— Что молчишь? — Взгляд Добрыни стал яростным, тонкие губы побелели. — Я любую правду вынесу.

— Пойми меня правильно, Добр… Святовид, я не могу дать простой ответ, что случится в будущем. Возможно, оттого, что мы попали сюда и как-то вмешались в вашу жизнь, ход событий изменится, и будущее станет другим, нежели то, из которого мы явились…

Добрыня задумался. Потом хмуро спросил:

— А как было у вас?

— Христианство то побеждало, то проигрывало. Сломив внешнее сопротивление, оно оказывалось перед необходимостью уживаться с иными представлениями о мире. В конечном итоге власть над душой человека оно так и не смогло завоевать.

Святовид с сомнением покачал головой:

— Не хочешь говорить… Запомни: что бы ни ждало нас в грядущем, я не сдамся Змею. Пусть один останусь из Перунова воинства, но не сдамся…

— Знаешь что, — быстро сказал Ильин. — Я вдруг вспомнил стихи старинного поэта… Жил он в одно время с великим кудесником слова Пушкиным, через восемь веков после нашего сегодняшнего разговора. Был он чиновником, по-вашему — тиуном, толстым и плешивым, над ним смеялись разные зубастые людишки из пишущей братии. Даже имя его — Бенедиктов — чем-то вроде бранной клички стало. Но кое-какие строчки его застревают в памяти. Вот послушай:

Не унывай, о малодушный род!Не падайте, о племена земные!Бог не устал: бог шествует вперед;Мир борется с враждебной силой змия.

Когда Ильин умолк, Добрыня еще долго сосредоточенно раздумывал над услышанным. Потом растерянно развел руками.

— Значит, и восьми веков человеку не хватило, чтобы понять, где истина? Выходит, эта борьба конца не имеет? В чем же тогда ее смысл?