Александр Щёголев - Львиная охота Страница 28

Куда летим? В Академию, безмятежно мыслилось мне, куда же еще. Что за холм образовался на ровном месте, что за кочка такая?

Я сел на набережной, возле конечной станции фуникулера. Дом Русского Фудзиямы прятался метрах в тридцати — среди шелковицы и диких абрикосов. Видна была только стеклянная башенка, откуда старец любил смотреть на звезды, и был виден фрагмент высокого крыльца, ступеньки которого спускались прямо к мозаичной мостовой. Подножье Горы. Смелее, это же Учитель, подбадривал я сам себя. Если не сейчас, то когда? Дадут ли мне такую возможность позже?

Я спрыгнул на мостовую и сразу увидел Вячеславина со Стайковым. Братья-писатели стояли у парапета, опираясь локтями о гранит, и смотрели вниз, на купающихся. Меня они не замечали. Я подошел, промокая носовым платком ссадину на плече (один из падающих бойцов проехался по мне своей кобурой). Ссадина слегка кровоточила.

— А я просто хотел его навестить, — цедил сквозь зубы трезвый Вячеславин. — И всё, понимаешь? Всё! Не прощаться, не салютовать у гроба! Или ты тоже думаешь, как и эти ваши классики с современниками, что русский медведь уполз в берлогу умирать?

— Ты прекрасно знаешь, во что я ставлю мнение генералов от литературы, — отвечал Стайков напряженным голосом. — Но ты никогда не задавал себе вопрос, зачем он здесь?

Судя по всему, сложный был у них разговор.

— Избушка, избушка, — позвал я, — повернись к морю задом, ко мне передом.

Они мельком глянули на меня.

— Откуда ты такой? — равнодушно спросил Вячеславин.

— Из морской пены.

— Я же тебя просил, не надо к нему сегодня.

— Не было такого, — возразил я. — Открою страшную тайну. В этом мире вообще ничего не было и нет, кроме моих больных фантазий.

Лазар Стайков молчал. Теперь он смотрел не на море, а на крыльцо, ведущее в дом РФ.

— Ты от местного психиатра, что ли? — посочувствовал мне Иван.

— Нет, одна знакомая богиня рассказала.

— Все мираж, в том числе одежда, — задумчиво произнес Стайков. Очевидно, он имел в виду мой внешний вид. — Послушай, Джованни, мы не договорили. Так почему, по-твоему, Дим-Дим здесь поселился?

— Дим-Дим — в Дим-Доме… — усмехнулся Вячеславин. — Не надо усложнять, Елизарус. Во-первых, он привык жить вне России, во вторых, ответ ясен. Он спрятался от мира. В том числе от нас, между прочим. Написал все, что мог и что хотел, и теперь думает, что сказать людям ему больше нечего. Разве не для того мы здесь, чтобы переубедить его?

— Только кретин может стараться переубедить писателя, который все написал, — с неожиданной резкостью отозвался Стайков. — Писательская жизнь, как известно, редко совпадает с человеческой, потому что гораздо короче. Лет десять, пятнадцать, от силы двадцать, в течение которых пишутся основные книги. Ты что, не понял вопрос?

— Не глупее некоторых, — обиделся Вячеславин. — Я тебе, Стайков, вот что скажу. Дим Димыч полсотни лет выстраивал нового человека, Хомо Футуруса своего, представлял, каким человек будет и каким должен быть. И разочаровался. Посчитал, что все зря, что человек будущего — это фантастика. Он ведь не фантаст, наш Димыч…

Друзья сцепились крепко, забыв о моем существовании.

Хорошие они были ребята, я любил их обоих. И дружили они хорошо, на зависть. Литераторы по призванию, а не по обстоятельствам, в отличие от меня. Как и все остальные птенцы литературного Питомника, организованного и брошенного РФ, они были всерьез озабочены проблемой Будущего. Я вошел в их круг позже всех, когда Питомника, собственно, уже не стало, но я был озабочен тем же.

— Ошибаешься, — сказал Стайков. — Именно как фантаст он и почувствовал, что отсюда, из этой маленькой страны все начнется. Он должен был увидеть это собственными глазами, потому и приехал. Вот что я пытаюсь вам втолковать. Неужели ты сам не чувствуешь того же?

— «Чуйствуешь», — передразнил Вячеславин. — А может, как раз отсюда все кончится? Почему наш затворник никогда не покидает свой дом, если нашел в этой стране смысл жизни? Чувства часто выдают желаемое за действительное, превращают минус в плюс, о чем, по-моему, писатель Дмитрий Фудзияма знает куда лучше бывшего патологоанатома Стайкова…

И мучались они, как видно, тем же, чем я — оттого и спорили, пытаясь убедить не друг друга, а самих себя. Ведь что, собственно, происходило? Благодарные ученики, сговорившись, осадили крепость, в которой их Учитель спрятался от мира. Птенцы по очереди залетали в священное гнездо с единственной целью — зацепить уставшего от жизни старца, дать погибающему заряд злости. Спасительной злости. И тем самым ученики опровергали Учителя по-настоящему, ибо его мечты об изменении мотивационных сил общества, его психологические модели нового человека разбивались в щепки об этот простенький рецепт, имя которому «спасительная злость»… Кто-то убеждал РФ, что воспитать Homo Futьrus, Человека Будущего, можно только с помощью гипнотронного излучения, кто-то доказывал как дважды два, что его знаменитая формула радости: «Процесс-Результат-Признание» является на деле формулой горя и подлости… Был ли в этом хоть какой-то смысл?

— …О будущем известно только одно: оно окажется абсолютно не таким, каким мы его представляем, вот главное его свойство, — вещал Иван. — Ты помнишь, чья это цитата, или напомнить? Нет никаких оснований видеть в здешних диковинах ростки чего-то там зеленого и раскидистого, потому что в конце концов все это может оказаться… ну, скажем, неизвестной формой наркомании.

— Тебе просто нажраться не дали, ты и кривишь морду, — отвечал культурный, изысканный Лазар. — Что ты можешь знать о наркомании, бывший историк?.. Кстати, он бросил пить, — по секрету объяснил мне Стайков. — Когда выяснил, что пустые бутылки обратно не принимают, а за их утилизацию нужно заплатить отдельной строкой в счете, потому что они не влезают в гостиничные мусорницы.

— Врешь, как габровец! — вспыхнул Вячеславин.

Я люблю вас обоих, думал я, наслаждаясь своим молчанием. Дикости и странности прошедшего дня временно отпускали разум. Возможность просто стоять и смотреть на живых, увлеченных друг другом людей, возвращала покой в мою душу, — в душу, существование которой и впрямь вызывало у меня серьезные сомнения, права ты была, девочка. Какие же вы у меня разные, умилялся я, и какие вы при том одинаково прекрасные. Два лебедя, вылетевшие из Питомника. Ты, Вячеславин, очень хороший писатель, без дураков, романтик, оттого и пьяница, оттого и прикидываешься циником, а ты, популярный Стайков, гораздо менее мне понятен, хотя бы потому, что на дух не переносишь спиртное, и это даже интересно, потому что я возьму и поменяю вас местами, герои. Я отберу у тебя национальность, Елизарус, вместе с твоей надменностью и жесткостью, ты станешь у меня веселым хамом, пропойцей с горячим сердцем поэта; тебя же, эстетствующий Джованни, мы выбросим с земли в космос, и окажешься ты в обществе новых людей, где все как один будут Хомо Футурусы, так что развлекаться тебе не дадут, ибо сказано преподобным Жиловым: «Космолазы не любят пьяных, но убивать за пьянство так и не научились», конец цитаты…