Эдвард Форстер - Путешествие в Индию Страница 3

– Старик Каллендар хочет видеть меня у себя в доме, – сказал Азиз, не двинувшись с места. – Мог бы проявить вежливость и сообщить причину.

– Осмелюсь предположить, что это какой-то срочный случай.

– Я бы осмелился предположить, что нет. Просто он узнал, что мы хотим пообедать, вот и все. Он решил оторвать меня от обеда, чтобы показать, кто в доме хозяин.

– С одной стороны, он всегда так делает, но, с другой, это и в самом деле может быть какой-то серьезный случай. Никогда нельзя знать заранее, – сказал Хамидулла, явно призывая к покорности. – Ты не хочешь почистить зубы после бетеля?

– Если мне надо еще и чистить зубы, то я вовсе не поеду к нему. Я индиец, и это индийский обычай – жевать бетель. Уполномоченному врачу придется с этим смириться. Мохаммед Латиф, будьте любезны, подайте мне велосипед.

Бедный родственник поднялся. Латиф обозначил подчинение, держась рукой за седло; но все-таки велосипед Азизу подкатил, держась за руль, слуга. Катя велосипед, они не заметили, как переехали острую заклепку. Азиз помыл руки под струей из кувшина, высушил их полотенцем, надел свою зеленую фетровую шляпу и стремительно выкатился со двора Хамидуллы.

– Азиз, Азиз, сорвиголова…

Но молодой человек был уже далеко, неистово крутя педали и приближаясь к базару. На его велосипеде не было ни фары, ни звонка; мало того, у него не было и тормозов. Но какой смысл во всех этих приспособлениях в стране, где велосипедист редко встречает на дороге людей, а если и встречает, то они сами уворачиваются от него? Город же в этот час был совершенно пуст, словно вымер. Когда проколотая шина окончательно спустила, Азиз соскочил с велосипеда и попытался найти двуколку.

Это ему удалось не сразу. Первым делом он закатил велосипед одному из своих друзей. Еще какое-то время потратил на то, чтобы очистить зубы от бетеля. Но после он все же въехал на улицы общественного центра на дребезжащей пролетке. Это дребезжание внушало чувство скорости. Оказавшись в царстве скучной чистоты, Азиз вдруг ощутил страшную подавленность. Улицы, названные именами победоносных генералов, прямые пересечения дорог, были символом сети, накинутой британцами на Индию, и он чувствовал себя опутанным ячейками этой сети. Въехав во двор дома майора Каллендара, Азиз лишь усилием воли заставил себя не сойти с двуколки, чтобы подойти к крыльцу пешком. Это происходило не из низкой угодливости, а из-за того, что всей своей чувствительной душой Азиз боялся унижения. В прошлом году был один случай – знатный индиец подъехал к дому английского чиновника в экипаже, но слуги не пустили его, сказав, что он должен подойти к дому более подобающим образом. Это был лишь один из тысяч таких визитов к сотням чиновников, просто именно он стал известен. Азиз пошел на компромисс, остановив кучера на границе света, падавшего с ярко освещенной веранды.

Уполномоченного врача дома не было.

– Но разве сагиб не оставил мне записки?

Слуга ответил равнодушным «нет». Азиз пришел в отчаяние. Это был тот самый слуга, которому он когда-то забыл дать на чай. Исправлять положение поздно, потому что в холле были люди. Азиз был убежден, что Каллендар оставил ему записку, просто слуга из мести не хочет ее ему передать. Пока они спорили, люди из дома вышли. Это были две дамы. Азиз приподнял шляпу. Шедшая впереди женщина в вечернем платье посмотрела на индийца и инстинктивно отвернулась в сторону.

– Миссис Лесли, смотрите, экипаж! – воскликнула она.

– Наш? – спросила вторая, покосилась на Азиза и сделала то же, что и первая леди.

– Надо смиренно принимать дары провидения, – визгливым голосом отозвалась первая, и обе вскочили в двуколку.

– Тонгавалла [4], в Клуб, в Клуб! Почему этот дурак не трогает?

– Поезжай, я расплачусь с тобой завтра, – сказал Азиз вознице и вежливо добавил, когда двуколка тронулась: – Прошу вас, леди.

Они ничего ему не ответили и продолжали заниматься своими делами.

Все как обычно, сказал бы по этому поводу Махмуд Али. Неизбежное высокомерие и плевок в лицо – они проигнорировали его поклон, забрали его экипаж. Могло быть и хуже. Единственное, что его утешало, – это то, что мадам Каллендар и Лесли были так толсты, что едва не опрокинули легкий экипаж. Будь на их месте красивые женщины, Азиз ощутил бы более болезненный укол. Он обернулся к слуге, дал ему пару рупий и снова спросил о записке. Слуга, сразу ставший вежливым, дал тем не менее прежний ответ. Майор Каллендар уехал полчаса назад.

– И ничего не сказал?

Он сказал «чертов Азиз» – по крайней мере это были единственные слова, которые разобрал слуга, но он был слишком вежлив, чтобы повторить их доктору Азизу. На чай можно дать либо слишком мало, либо слишком много – до сих пор не отчеканена такая монета, за которую можно купить правду.

– Тогда я напишу ему записку.

Азизу предложили войти в дом, но он был слишком горд, чтобы воспользоваться этим предложением. Ему принесли бумагу и чернила на веранду. Азиз принялся писать: «Дорогой сэр, получив ваше распоряжение, я поспешил явиться, как надлежит подчиненному…», но затем остановился.

– Скажи ему, что я приходил, этого будет достаточно, – сказал он, разрывая на части свой протест. – Вот моя визитная карточка. Вызови мне экипаж.

– Господин, все экипажи сейчас в Клубе.

– Тогда позвони и скажи, чтобы его прислали на станцию.

Видя, что слуга поспешно бросился исполнять распоряжение, Азиз воскликнул:

– Ладно, ладно, не стоит, я, пожалуй, пройдусь пешком.

Он взял у слуги спички и закурил сигарету. Услужливость этого человека, пусть даже купленная за деньги, успокоила его. Ему будут оказывать знаки внимания до тех пор, пока у него есть рупии, а это уже кое-что. Но прах отношения англичан надо отряхнуть с ног любой ценой! Надо бежать отсюда, оказаться в привычной обстановке, избавиться от пут английских сетей! Он отправился домой пешком, и с непривычки это было тяжело.

Азиз был небольшого роста, но спортивен и при его изящном сложении очень силен. Тем не менее ходьба утомляла его, как утомляет она любого в Индии, кроме вновь прибывших. В индийской почве есть что-то глубоко враждебное человеку. Она либо податлива, и нога утопает в ней по щиколотку, либо очень тверда, и тогда камни и кристаллы больно давят на подошву. Постоянное чередование этих неприятностей сильно утомляет. Азиз был обут в легкие туфли, а это не самая подходящая обувь для сельской местности. Он решил передохнуть и завернул в мечеть.

Эта мечеть всегда ему нравилась. Она была гостеприимной и успокаивала самим видом своего убранства. Во внутреннем дворе – куда входили через полуразрушенные ворота – стоял чан для омовений с чистой проточной водой: чан был подключен к трубам снабжавшего город водопровода. Двор был вымощен растрескавшимися плитами. Внутренняя крытая часть мечети была глубже, чем обычно, – здание было похоже на английскую приходскую церковь с убранной передней стеной. С того места, куда уселся Азиз, виднелись три концентрические арки, темнота за которыми лишь подчеркивалась светом висевшей в проеме лампы – и луной. Фасад при свете полной луны казался мраморным, а вдоль фриза отчетливо выделялись нанесенные черным девяносто девять имен бога, сам же фриз казался ослепительно белым на фоне черного неба. Этот контраст между белым цветом и затемненным содержимым тени очень нравился Азизу, и он всегда старался найти в нем символику истины или любви. Мечеть была мила и дорога Азизу, а потому будила его воображение. Храм иной веры – индуистской, католической или восточно-христианской – навевал бы на него скуку и не казался прекрасным. Здесь же перед ним был ислам, его родина, его предел – нечто большее, чем просто вера, большее, чем боевой клич, – большее, много большее… Ислам – это отношение к жизни, исключительное и надежное, только в нем находят свой родной дом его мысли и его тело.

Он сидел на низкой ограде, протянувшейся вдоль левой стороны двора. Площадка его полого спускалась вниз, к городу, едва виднеясь между деревьями, в мертвой тишине раздавались негромкие звуки. Справа, на холме, в Клубе, англичане слушали любительский оркестр. Где-то били в свои барабаны индусы – Азиз точно знал, что это были индусы, потому что ритм барабанной дроби был чужд его уху. Где-то громко оплакивали покойника, и Азиз знал, какого именно, – он сам выписал днем свидетельство о смерти. Ухали филины, откуда-то прозвучал рожок пенджабской почты. Восхитительно пахли цветы во дворе дома начальника станции. Но единственное, что имело сейчас значение для Азиза, – это мечеть, и он снова обратил на нее свое внимание, забыв об отвлекающих звуках и ароматах ночи. Он наделял мечеть смыслом, какой едва ли вкладывал ее строитель в свое детище. Когда-нибудь он тоже построит мечеть – она будет меньше этой, но обустроет ее с тонким вкусом. Всякий, кто войдет в нее, испытает такое же чувство счастья, какое испытывал сейчас Азиз. Близ мечети, под маленьким куполом, расположится его могила, украшенная персидским стихом: