АнВэ - МыШли. Литсемья ИнгузАнВэ Страница 3

Старик крепко спит, сжимая книгу, словно мягкую игрушку. Иногда конец и начало так похожи. Даже перед смертью старик, как дитя, читает! Я восхищён, но должен сделать своё дело. Вокруг пахнет старостью и книгами. В воздухе, играя на солнце, летает пыль. Лучи пробиваются тонкими полосками между плотных занавесок. Пыль искрится, как снег под светом сутулых фонарей. Это же так просто: подойти и достать из человека душу. Мои ладони помнят её тепло. Я двигаюсь сквозь предметы, не двигая даже пыль. Здесь нет ничего постыдного. Тогда почему же я занимаюсь самоубеждением? В людях добра и зла наполовину, они сами выбирают то, чего станет больше. Во мне же нет совершенно ничего – только разрывающая меня изнутри пустота.

Каждый его вздох – это мой неслышный шаг. Мне нужно только вытянуть руки и дотронуться пальцем до головы. Это так безумно легко и невыносимо сложно! Словно что-то сдерживает меня. Но я должен, просто обязан. Легко, но так сложно! Почему я не могу сделать это?

Тяжело вытягиваю руки, слегка покалывает дрожащие пальцы. Обрываются два дыхания. Долгая пауза, всё остановилось: сердце, время, мир. Блаженный миг напряжённого спокойствия. В такие секунды рождаются и умирают жизни. Время стартует обратно, но сердце уже не бьётся. Только ладони ощущают тепло души, которое разливается до запястий. Как будто не я, а он держит мою душу у себя в руках. И вместо прощай шепчет: «Пока!» Во мне не осталось пустоты. Я зашатался на тяжёлых ногах. Как будто из меня вырвали что-то. Какой-то важный кусок, без которого нельзя жить. Я вижу что-то круглое в руках у старика. Ноги подкосились – упал на колени. Я молчу в мёртвой темноте и медленно сползаю на пол. Тает последний звук, уже ничто не нарушит мой покой. И пустота стала тишиной.

Чувство вечной осени

Иллюстрация АнВэ

За жёлто-красным парком, наполняющим воздух осенними ароматами, горевало безызвестное серое здание. Оно, как изгой, стояло отдельно от всей городской суеты. Его наполовину скрывал воротник бетонной стены и плотная вуаль деревьев. Неприступная крепость. Не было у неё ни ржавой таблички, ни малейшего намёка на предназначение. Регулярно какой-нибудь глазастый прохожий пытался понять, что же там спрятано, но всё заканчивалось уходом зеваки. Здание не спешило делиться своими секретами.

Каждое утро, в 8:00, большие серебристые ворота, украшенные цветами из металла, открывались, выпуская на волю мрачный фургон чернильного цвета. Вечерами машина возвращалась, причём строго в 21:00. Изо дня в день расписание не менялось ни на минуту, несмотря на выходные, праздники и другие календарные катаклизмы. Время обходило этот странный дом стороной.

Но той осенью фургон всё-таки прибыл раньше. Это сын только что вернулся из-за границы, где получил степень бакалавра в престижнейшем университете и даже успешно сдал экзамены в магистратуру. Молодой человек прямо из аэропорта примчался к своему отцу, ещё не признанному гению науки. Младший уже начинал идти по стопам семьи. В дипломе у него было написано «биомедицинский инженер». Также он занимался собственными исследованиями, даже получил грант на одно из них и уже планировал посвятить всего себя науке, как и несколько поколений его предков. Серый дом был лабораторией, переходящей по наследству. Красивый парк проникал через ограду и лучше неё скрывал угловатые очертания двухэтажной постройки старых лет. В таких зданиях по традиции делали обширный подвал, в котором не раз заходили за грань биоэтики. Там, в святая святых, только по утрам поднимаясь наверх, творил гений. Он выбирался из своих катакомб в основном за продуктами, газетами или оборудованием, реже – за подопытными животными. Всё это и многое другое доставлял фургон. Но больше всего гению не хватало сына, который с детства был отличным ассистентом. Кстати, неразошедшиеся экземпляры газет в этом доме заказывали из типографий пачками, но никогда не читали. Их использовали как подстилку для грязных экспериментов или скудной трапезы в подвале. К тому же в последнее время пресса только для этого и годилась.

Страницы желтели – творец седел. Он всегда жил непонятными для обывателей мыслями, дневниками, формулами. Слабые, но пока ещё густые волосы не помнили расчёски, борода – бритвы, ногти – ножниц, а красные от бессонницы глаза постоянно слезились.

Иногда он приводил себя в порядок перед каким-нибудь научным съездом, симпозиумом или, как говорят простые смертные, сборищем. Ещё гений не брезговал благотворительными вечерами, хотя понимал, что лучше работать, не отвлекаясь на пустые мероприятия. Большинству организаторов он не верил. Собранные средства редко попадали по назначению. Но эта мысль всегда приходила вне дома. Перед такими мероприятиями руки гения покидали жерла резиновых перчаток и завязывали галстук на худой шее. На узких, слегка опущенных плечах белый халат заменялся тёмным пиджаком. От бороды оставались лишь густые усы – такими жестокими бывали бритвенные цунами.

Сейчас в чистоте подвала, заставленного грудами дорогой аппаратуры, гений склонился над своим детищем – биоплатой. Перед тем, как её создание стало возможным, исследователи наноуровня изобрели много невероятных технологий. Благодаря им, появилось новое мощное поколение биопроцессоров. Гений любил всё, что создал, но она была прекрасней остальных изобретений, которую практичные военные техники назовут всего лишь новой «материнкой». Он смотрел на биоплату, как на карту двух королевств. Они были точно инь и ян – разные во всём, но неотделимые друг от друга. В первом на кислотно-зелёном текстолите стояли три квадратных замка-нанопроцессора с причудливой архитектурой. Во втором королевстве билось крошечное механическое сердце: оно разгоняло по дельфиньему мозгу, интегрированному прямо в плату, искусственную кровь, которую вырабатывал кибернетический орган. Кислород и другие необходимые ингредиенты для красной жидкости подавались из баллонов, пластиковых пакетов и прочих сосудов, похожих на те, что стоят в хирургических отделениях. Это давало целый букет довольно резких запахов в подвале. О прекрасное и безумное творение! Конечно, оно не оправдывало смерти тех дельфинов, которые пошли на пробный материал, но доказывало неизбежный прогресс всей кибернетической отрасли. Чудеса науки выпили немало крови. Однако биоплата была всего лишь частью более сложной машины, которую ещё предстояло создать.

Вдруг на винтовой лестнице, ведущей в подвал, послышались знакомые шаги. Гений проигнорировал их, приписывая своему больному воображению и никчёмным нервам. Нагло хлопнула дверь – творец обернулся. Уединение гения закончилось.

– Здравствуй, отец! – крикнул вошедший, и стены подвала радостно звякнули эхом. Гений от неожиданности слегка разозлился: он не любил отклоняться от своих планов:

– Илья, разве я не учил тебя стучаться прежде, чем войти? – отпрыска шокировал ворчливый старческий тон. Отец не подумал, вернее, не понял, что сказал.

– Это же я, твой сын! Я вернулся!

Вместо долгожданного приветствия гений машинально повторил вопрос. Если бы у Ильи была вставная челюсть, он бы её уронил и долго искал, бубня себе под нос что-нибудь невнятное. К великому сожалению, с незапамятных времён гениям сложно разговаривать даже с родственниками. Отец отрешённо хлопал глазами, но внезапно прозрел и понял, кто перед ним стоит. Старый брюзга в белом халате кинулся обнимать сына. Они долго и воодушевлённо рассказывали о своей жизни, перебивая друг друга: много тем накопилось с их последней встречи. Учёного трясло от радостного волнения, когда он показывал биоплату. Старик говорил сыну, как много ещё нужно сделать, ведь это только начало. А Илья сможет, успеет, продолжит, создаст… И всё счастье от этой долгожданной встречи преумножилось, хотя начиналась она нелепо. Но ведь в пути тоже трудно угадать, куда он тебя приведёт – к скорби или к радости. Пессимист видит одно, оптимист – совершенно другое, правда, даже реалист не знает ни начала, ни конца. Извечное любопытство одинаково толкает всех смотреть в туман или в замочную скважину, а может заставить прыгнуть в колодец, где дна никогда не было.

Дальше была целая ночь задушевных разговоров. Вспомнили маму, которая умерла при родах Ильи. Отец несколько раз пытался снова сойтись с кем-нибудь, но не получалось – гениальность мешала и ребёнок. В итоге все члены этой неполной семьи ушли с головой в науку, в учёбу, в работу, как и их предки – почти ни у кого из них не было простого человеческого счастья, поэтому они творили. Поговорили, вспомнили, поддержали друг друга – ведь больше на целом свете у них никого не осталось. Достали коллекционный коньяк – подарок от одного из спонсоров исследований – и ближе к утру пошли спать.