Константин Арбенин - Дом в конце тоннеля Страница 3

Она на это говорила, что я захламляю тебя, развожу пыль. «Кто всё это будет читать?» — спрашивала она. А иногда так: «Когда ты всё это будешь читать?» Боже, что за меркантильный подход к книгам! Она не понимала, что они нужны мне были не для чтения, а для уюта. У меня из головы, из сердца не выходит этот злополучный день, когда она протянула мне плоский пластмассовый бокс и сказала: «Держи, отныне ты не будешь душить нас своей бумажной пылью. Все твои книженции я слила сюда». Она так и сказала — «книженции». Три тысячи томов — с картинками, с засаленными корешками, с отпечатками немытых детских пальцев, с записанными на полях мыслями и номерами телефонов, с завалившимися между страниц кредитками, травинками и крошками от печенья — всё это вы одним махом пустили в оптимизатор! Варвары. Я понимаю, Дом, что не ты управлял этим аутодафе, но ты промолчал, ты согласился. Что стоило тебе сделать вид, что твой процессор завис, что запала какая-нибудь кнопка на пульте домоуправления! Нет, ты выполнил все операции с тупой солдафонской покорностью, будто ты машина, а не разумное существо нового поколения. Почему-то со мною ты не был таким безотказным, таким податливо исправным! Тебе, должно быть, доставляло удовольствие зависать на моих командах и чётко выполнять всё, что задаст она. Признайся, от отсутствия книжных шкафов тебе стало лучше, просторнее, я слышал, как изменилось твоё дыхание, каким оно стало размеренным и глубоким. Опять изменился запах. Или мне это только показалось, и ты не чувствуешь разницы между запахом книг и запахом дисков? Я чувствую. Мне самому стало легче дышать, прекратились мои приступы астмы. Хорошо, возможно, это было сделано во благо всех нас. Но почему вы сделали это за глаза, пока меня не было дома? Почему ты не предупредил меня?

Ведь вы будто бы выстрелили мне в спину! Я почувствовал себя посторонним в тебе, я стал всё время оглядываться, корчить рожи твоим камерам слежения. Во мне что-то надломилось, и, когда она переселила меня на второй этаж, в пустующую детскую, я уже не спрашивал ни о чём и не сопротивлялся. Я приготовился к самому худшему: если женщина переселяет мужчину в детскую — это плохой знак. И вот она объявила о своём намерении сделать капитальный ремонт. Ну что ж, я всё понял, я наконец догадался, кто ей нужен на самом деле, кто ей дороже. Да и тебя я раскусил. Моя крепость предала меня, она открыла объятия этой троянской лошади, а сам я пал, развалился в одночасье, будто источенный термитами пень. Мне даже полегчало как-то.

Говорят, что в конце тоннеля обязательно должен быть свет, иначе тоннель не имеет смысла. Я девять лет лечу по этому мерцающему тоннелю, я видел десятки огоньков, сотни маячков, но света в конце я не вижу. Можно ли увидеть свет, когда ты сам двигаешься с его скоростью?

У нас здесь гравитация ни к чёрту, а когда, случается, вырубает предохранители, наступает полная невесомость. Я повисаю между приборными досками и вспоминаю те счастливые часы, когда мы с ней были вместе, жили вместе, и твои мягкие водородные кровати делали наши тела невесомыми, а души наполняли необъятной радостью. Как прекрасна была та невесомость — без дождей и без Шнитке, только шуршащий на задворках сверчок и наши дыхания… Прости, что я говорю об этом, возможно, тебе неприятно, но ведь это было, ты сам знаешь. А здешняя невесомость тяжела. Нет ничего хуже одинокого человека в невесомости, такой человек ровно ничего не стоит, он жалок, он равен нулю. Этот человек — я. От невесомости у меня начинают слезиться глаза, а говоря начистоту, я плачу. Это очень глупо звучит, но ещё глупее выглядит: нет ничего глупее, чем плакать в невесомости. Слёзы пузырьками разлетаются вокруг тела и колышутся в воздухе, как рыбья икра в морских глубинах. В конце концов, я засыпаю, а когда гравитация восстанавливается, посеянные мною слёзы начинают капать сверху на моё лицо и будят меня. Я сам на себя плачу — вот до чего я дошёл, Дом! Нет предела у одиночества, оно — как космос.

В тот злополучный сентябрьский вечер шёл настоящий дождь, а я принял лишнего, попросту говоря, напился. Это вы довели меня до такого собачьего состояния — своим нескончаемым ремонтом. И вот я, как какой-нибудь бездомный пёс, дышал в твой паршивый индикатор и требовал пустить меня в свой собственный дом! Я, твой хозяин и друг, стоял коленями в водосточной луже и умолял вас — уже вас обоих — не вызывать санитарный наряд! Где, спрашиваю я, в какой такой конвенции написано, что человек в нетрезвом состоянии не может войти в свой собственный дом и завалиться в свою собственную кровать? Покажите мне этот поганый документ, и я не поленюсь — собственноручно проделаю в нём перфорацию!

Нет, я никогда не прощу тебе эти трое суток в наркологическом санатории, никогда. Не ей — тебе! Не прощу эту чёртову прививку от алкоголя — что может быть бесчеловечней и унизительней! Вот скажи, санитар жилищного хозяйства: чем жить теперь мне, одинокому космонавту, вышедшему на большую трассу космической бесконечности?! Чем, я спрашиваю тебя? Здесь — в неприкрытом космосе, где каждый встречный странник за пятнадцать юаней готов слить тебе всё горючее из своего бака прямо в твой рот, — я, непьющий, выгляжу опять же полным идиотом, ровно как тогда, в мрачной зимней одежде посредине разноцветной земной осени. Благодарю тебя, уважаемый мой дом! Здесь, на станции, у меня тоже есть небольшая библиотека — одиннадцать томиков любимых земных авторов, которые я выменял у одного межзвёздного барыги. «Робинзон Крузо», «Дневники Ийона Тихого», «Записки сумасшедшего», «Обломов»… Это моё самое большое сокровище, слава богу, посягать на их жизнь некому. И я, честно говоря, не пойму, кто из вас разумнее — ты или книги. Так и живу: разговариваю с книгами и пишу письма дому — чего только не случится с человеком в космосе!

А ещё я читаю бортовой информатор и внимательно слежу за всем, что происходит там у вас, на Земле. Вы, дома, молодцы, вы не на шутку развернулись, я рад за вас. Я нисколько не сомневался, что нынешние выборы выиграет дом. Дом-президент — это огромное достижение. Я плохо представляю, что это за «домострой», о котором все говорят, но думаю, слово «хозяин» в применении к человеку постепенно теряет свою былую актуальность, верно? Так нам и надо. Мы, люди, слишком мобильны для того, чтобы быть честными и надёжными. Человек может уехать в другую страну, сбежать в иную галактику, наконец, умереть. А дом никуда не денется, он всегда на виду, ему, так или иначе, приходится заботиться о своей родине — у него-то точно другой не будет. Человек неустойчив, во всех смыслах, вот он и мечется по свету, мешает жить себе и другим, и даже в космосе не находит того, что искал. А вы, дома, твёрдо стоите на земле, у вас есть фундамент; и с места вас не сдвинешь, и жизни вам отмерено немалое число лет. Интересно, человек, когда наделил вас первым разумным чипом, понял ли, что создал наконец-то идеальное существо — надёжное, сильное, непоколебимое?