Уильям Голдинг - Бог-скорпион Страница 30

– Где был Поющий Ветер? Мы без него плакали, как дождевая туча!

Стрекоза подошел к Шимпанзе и робко взял его за руку. У Шимпанзе слезы брызнули из глаз.

Внезапно все смолкли. Шимпанзе сквозь слезы посмотрел туда, куда устремились все взоры. От деревни, направляясь к ним, шла Дающая Имена Женщинам, Именовательница Женщин, Та, Чье Сердце Переполнено Именами. Стан ее покачивался, как пальма. Белые раковины бус негромко позвякивали на шее, щиколотках, запястьях. Длинные темные волосы плавной волной скромно прикрывали грудь, шелестела травяная юбочка. Она остановилась – одна нога отведена назад, руки широко раскинуты. Чуть согнула колени и склонила голову. Выпрямилась, скрестила руки на груди и приветливо улыбнулась.

– Приветствую вас, могучие Леопарды! Каких зверей стаи, какое стадо буйволов, какой львиный прайд стремительней вас и яростней? И приветствую моего Леопарда, Нападающего Слона, который может войти в мою хижину, когда пожелает!

Ошеломленный Шимпанзе оглох от радостных воплей сородичей. Леопарды окружили его, в лицо ему летели цветы, а Разящий Орел обнял его и расцеловал.

Она вновь заговорила:

– Где ты был, Нападающий Слон? Долги и одиноки были мои ночи без тебя!

Волна восторга и желания захлестнула его. Он выхватил у Стрекозы копье и, воздев его над головой, притопнул здоровой ногой и завопил:

– Я – Водяная Лапа! Я – Раненый Леопард!

Разящий Орел и Свирепый Лев заставили его преклонить колена. Старейший поднял копье и коснулся им плеча Шимпанзе:

– Водяная Лапа! Раненый Леопард!

Слезы застилали ему взор, и он, поднявшись на ноги, не видел Дающую Имена Женщинам, однако слышал, как она продолжала:

– Теперь, могучие Леопарды, возвращайтесь в свое тайное убежище. Заберите с собой ужасную силу этого леопарда, который изумляет и заставляет сжиматься от страха нас, женщин; мы смиренно приготовим для вас праздничную еду: сытный суп из термитов, сушеную рыбу, коренья и плоды, прохладную чистую воду.

– Ра! Ра! Ра!

Итак, все завершилось счастливо, и перемены были на благо всем. Гора вела себя спокойно больше ста тысяч лет; и хотя потом извержение уничтожило сей курорт на Горячих Источниках, к тому времени в других местах обитало множество людей, так что это не имело большого значения.

Чрезвычайный посол[3]

I. Десятое чудо света

Голос евнуха беспрепятственно проникал через тонкие занавески на лоджии. В рассуждениях о страсти звучала божественная безмятежность – вполне объяснимая. Голос то извивался на разные лады, то взмывал ввысь, а временами, как будто невольно выдавая всю глубину страданий оратора, артистично срывался и глотал окончания от нехватки воздуха. Юноша, стоящий у колонны на лоджии, мерно покачивал головой из стороны в сторону. Нахмуренный лоб прорезали морщины, неглубокие в силу юного возраста; веки были опущены, словно их тянуло вниз непосильное бремя. Сад был залит закатным светом – бесстрастным, как евнух, но даже сумерки не могли скрыть, что юноша высок, рыжеволос и изыскан. Его губы дрогнули, издавая вздох.

Старик, тихо сидящий у другой колонны, поднял голову.

– Мамиллий?

Юноша повел плечами под тогой, однако глаз не открыл. Лицо наблюдавшего за ним старика было непроницаемым; в лучах закатного солнца, отраженных от каменного пола, нос казался небольшим, а рот – неестественно безвольным. Впрочем, за маской благодушия угадывалась легкая улыбка.

– Пусть продолжает, – чуть громче сказал старик.

Зазвучала арфа: тоника, доминанта и субдоминанта – три краеугольных камня Вселенной. Голос взмывал все выше, а солнце неумолимо продолжало опускаться. Мамиллий поморщился. Старик подал знак левой рукой, и голос мгновенно умолк.

– Подойди ко мне! Расскажи, что тебя тревожит.

Мамиллий открыл глаза. Повернув голову, взглянул вниз на сады – тенистые зеленые террасы, границы которых обозначали тисы, кипарисы и можжевельник, – затем на мерцающее море под ними.

– Ты не поймешь.

Старик скрестил ноги в сандалиях на скамеечке и откинулся на спинку кресла. Сложил вместе кончики пальцев, блеснув аметистовым перстнем. Закат раскрасил его тогу роскошнее сирийских мастеров; широкая пурпурная кайма казалась черной.

– Понимать мне положено по статусу. Ведь я твой дед, пусть ты и не принадлежишь к основной ветви имперского древа. Поведай же, что тебя тревожит.

– Время.

Старик серьезно кивнул.

– Время убегает сквозь пальцы, подобно воде. Нам только и остается, что в изумлении наблюдать его быстротечность.

Мамиллий вновь закрыл глаза, наморщил лоб и принялся мерно раскачивать головой.

– Время стоит на месте. Каждый день тянется вечность. Я не в силах выносить длительность бытия.

Старик на мгновение задумался, потом вынул из стоящей справа корзины какую-то бумагу, бегло просмотрел и бросил в левую корзину. Множество искусных рук потрудилось над тем, чтобы придать его облику исключительное благородство, заметное даже на фоне погруженного в полумрак сада, и безупречность, от блестящей под редкими седыми волосами лысины до кончиков ухоженных ступней.

– Миллионы людей уверены, что внук Императора – пусть и от побочной ветви – совершенно счастлив.

– Я уже испытал все возможные пути к счастью.

Император издал странный звук, который можно было бы принять за смех, если бы он не завершился приступом кашля и по-римски громким сморканием, и снова обратился к бумагам.

– Час назад ты хотел помочь мне с петициями.

– Тогда я еще не начал их читать. Неужто весь мир думает только о том, как бы вымолить себе подачку?

В саду вспорхнул соловей, опустился на темной стороне кипариса и робко взял пару нот.

– Продолжай сочинять поэзию. Мне особенно понравилось стихотворение, которое ты решил выгравировать на яичной скорлупе. Оно потешило мои чувства гурмана.

– Я узнал, что так уже делали до меня. Больше не буду писать стихов.

Некоторое время они молчали, готовясь внимать соловьиным трелям, но птица, будто почуяв высокое происхождение слушателей, смутилась и улетела.

Мамиллий тряхнул тогой.

– Все эти годы я скорбел об Итисе[4]. Что за глупая страсть!

– Попробуй другое искусство.

– Декламацию? Кулинарию?

– Для первого ты чересчур застенчив, а для второго – чересчур молод.

– Мне казалось, ты поощрял мои наклонности гурмана.

– Пойми, Мамиллий, кулинария – это не юношеские забавы, а способ воскресить юность.

– Отец Империи любит говорить загадками. Но мне по-прежнему скучно.

– Не будь ты столь восхитительно прозрачен, я прописал бы тебе отвар сенны.