Андрей Валентинов - Нам здесь жить. Тирмен Страница 31

– Ты, Гизело, не увлекайся! – Ревенко погладил небритую щеку, поморщился. – У меня на говно нюх. А это дело – такое говенное, что и нюх не требуется. В общем, пиши рапорт и больше ничего не делай, пока не скажу. Что-то с этим алкашом не гладко.

Это я и без него поняла. Ради сгинувшего алкоголика не поднимают на ноги прокуратуру и ОМОН. Кто это может быть? ФСБ? Но тогда какого рожна было подключать нас? Нет, не выходит! Загадка – такая же, как лопнувший стояк и замолчавший телефон.

А я еще жаловалась на скуку!

И при всем при том надо было работать. Рапорт я отложила на вечер, решив малость остыть, дабы не накропать лишнего; после чего в явной нерешительности поглядела на телефон. Сроки поджимали, февраль на исходе, а из четырех дел удалось закрыть только одно, и то – самое плевое. Остаются три. Молитвинское подвисло, да так, что лучше пока не совершать излишних телодвижений, Кривец в очередной раз косит под психа, значит, опять экспертиза, три дня – коту под хвост, это как минимум. Остается «поповское»: Рюмина-Егорова. То самое, из-за которого мне грозит очередное прозвище. На этот раз – «Мадам инквизиторша». Опять-таки, шутки шутками… Напрасно Ревенко хвастает, будто обладает особым чутьем на дерьмо. Эту субстанцию я и сама чую неплохо. Но делать нечего – надо. Рюмина или Егорова? Следовало бы второго, но сегодня моих нервов на него может не хватить. Значит, Рюмин…

– Как же так случилось, отец Николай?

Вместо ответа – тяжелый вздох.

Я пробежала глазами первые строчки вчерашнего протокола. Рюмин Андрей Захарович, он же отец Николай, штатный священник Благовещенского собора. Злостное хулиганство, препятствование отправлению культа, призывы к гражданскому неповиновению…

– Так все-таки?

– Вы едва ли поймете, гражданка следователь…

Глаза из-под седоватых бровей глядели устало. Отец Николай не верил – ни мне, ни владыке Антонию, что увещевал его вчера вечером, ни нашему мэру, который тоже говорил с ним. Арестовать священника хотели еще месяц назад, но все не решались. Решились совсем недавно – и то без всякой охоты. Ордер Никанор Семенович (наш набольший) подписывал при мне, и физиономия его была такая, будто один лимон он уже сжевал, а еще три ждали своей очереди. Но вскоре ситуация изменилась. Да, изменилась, и весьма…

– Отец Николай! Я вынуждена в очередной раз предупредить вас о том положении, в котором вы…

– Не надо, Эра Игнатьевна!

Широкая мозолистая ладонь поднялась над столом. Я послушно умолкла.

– Не надо. Я вполне отдаю себе отчет о своем положении и готов отвечать перед властями мирскими…

– Не отдаете! – не выдержала я. – Отец Николай! Вас хотят вывести на процесс, понимаете? Вас – и отца Александра! На политический процесс! Кому-то хочется…

И вновь широкая ладонь заставила меня замолчать. Священник покачал седой головой, бледные губы дрогнули в невеселой усмешке:

– Кому-то? К чему такая скромность, Эра Игнатьевна? Сей «кто-то» пребывает в епархиальном управлении, в архиепископских покоях…

– Не только! – вновь не сдержалась я. – Вы что думаете, наши власти решились бы арестовать священнослужителя без санкции патриарха?

Этого он не знал. В темных глазах мелькнула растерянность, но сразу исчезла. Осталась боль – глубокая, такая, что и не высказать сразу.

– Вот как? Прости им Господи, ежели не ведают, что творят. А ежели ведают…

Я вздохнула. Ведают! Уж это я знала наверняка! Два дня назад я специально попросила Девятого уточнить…

– Скорее всего, вас лишат сана. Не исключено, что вам грозит заодно и церковный суд.

– За богохульство? – он вновь улыбался, и от этой улыбки мне стало не по себе.

– Наверно. И еще за неподчинение церковным властям.

Отец Николай пожал широкими плечами, но ничего не ответил.

Я заспешила:

– Послушайте! Я – следователь. Просто следователь! Я обязана разобраться! В конце концов, вы можете не соглашаться с епархией, даже с патриархом, но сейчас речь идет о другом! Вы и отец Александр трижды пытались сорвать службу в Благовещенском соборе и Иоанно-Усекновенской церкви, вы мешали торговле религиозной литературой, распространяли листовки с призывом…

– Простите, дочь моя, вы читали сии… листовки?

Я смутилась. Читать-то читала…

Он, кажется, понял. Улыбка стала другой – доброй, чуть снисходительной.

– Должно ли отнести проповедь Святого Иоанна Дамаскина к разряду подрывной литературы?

– Но ведь вы грозились анафемствовать тех священников и прихожан, которые…

– Да.

Бледные губы сжались, глаза почернели.

– Да. Грозил. Грозил, ибо сие суть последнее, что оставалось у меня, грешного… Эра Игнатьевна! Ежели вы увидите, что совершается преступление, а все вокруг ослепли и лишь помогают злодеям, станете ли молчать? Если жизнь человека в опасности? А ведь речь идет даже не о жизни, а о душе бессмертной! О многих душах, вверенных попечению Церкви. Я давал присягу – служить Богу и людям. Мне ли затворять уста? Мне ли бояться суда?!

Внезапно почудилось: неяркий дневной свет сгинул, сменившись зловещим отблеском факелов. Кабинет исчез, превратясь в мрачный сырой подвал, плечи окутала черная мантия, повеяло жаром горящих углей. Не хватает только дыбы…

– Отец Николай! – жалобно воззвала я, с трудом прогоняя видение. – Но ведь если вы не согласны с… некоторыми, принятыми здесь, обрядами, вы обязаны сообщить об этом своему начальству!..

– Обрядами? – голос священника прозвучал сурово, словно и он почуял запах горячих углей. – Обряды – это конфорка для сжигания булок? Одноразовые иконки? Забвение имени Христова? Камлание, глумливо именуемое молебном? Неужели вы думаете, что мы не взывали к властям церковным? Наша ли вина, что нас не желают слушать?

Мы не понимали друг друга. Точнее, не так. Старший следователь Эра Игнатьевна Гизело не могла понять своего подследственного. Мне (иной, неявной, навсегда скрытой за чернотой тайной мантии…), мне легче – и одновременно труднее. Поговорить начистоту? Нет, рано!

– Все эти соображения, гражданин Рюмин, – начала я, глядя в свежепобеленный потолок, – не объясняют и не извиняют распространение вами подрывной литературы.

– Это вы о Дамаскине? – улыбнулся отец Николай. – Вот уж поистине, дивны дела твои, Господи! Вы хоть представляете, гражданка следователь, о чем идет речь?