Виталий Вавикин - Потерянный мир Страница 32

Джесс пыталась понять, как выглядит сама, пыталась разглядеть свои руки, свою одежду, свое лицо, но не могла. Стоило ей подойти к зеркалу – и зрение отказывалось подчиняться. Мир становился мутным, смазанным. Да Джесс и не знала, хочет ли в действительности рассмотреть себя. Не знала, частью какого мира хочет стать: краски радовали глаз, но будоражили мысли, волновали, возбуждали, злили, выводили из себя, а черно-белая реальность утомляла, но приносила какой-то необъяснимый покой. Все словно разделилось на два полюса. На одном был отец, на другом – мать. Отец был ярким и сочным, словно клоун в цирке, который вместо того, чтобы веселить, пугает и вызывает желание уйти. А мать была все той же девушкой с фотографии некролога – черно-белая, зернистая, ненастоящая. Джессика боялась смотреть на нее, словно взгляд мог забрать остатки жизни из этого блеклого образа.

«Почему же они с отцом не могут дополнить друг друга? – думала она. – Мать получила бы немного красок, а отец перестал выглядеть таким неестественно сочным».

Джессика пыталась сказать им об этом, пыталась указать способ, благодаря которому они смогут стать нормальными, смогут перестать находиться на разных полюсах этого странного мира, но они не слышали ее. Ни одного слова. Ее будто и не было. Мир словно разделился на две части, между которыми не существует жизни – только пустота, в которой парила Джесс. Чувство одиночества стало таким сильным, что она заплакала. Никто не слышит ее, никто не помнит о ней. Ее словно и нет. Словно она никогда и не рождалась. И образы тают, удаляются от нее. Противоположные полюса отталкиваются все дальше и дальше друг от друга.

Джессика закрыла лицо руками и закричала, решив, что навсегда останется одна в этой пустоте. Мир вздрогнул. Где-то далеко зазвенели разбившиеся стекла. Джессика увидела кровь. Свою кровь. Красную, густую. Кровь лилась из порезанных ладоней, которые она протягивала к черно-белому образу матери. Но образ удалялся, становился зернистым, терял объем.

– Это всего лишь фотография, – услышала она голос отца. – Всего лишь фотография.

Он держал ее за руки и осматривал порезы, а на столе лежала газета с некрологом, где была изображена мать.

– Всего лишь фотография.

– Она не пришла.

– Фотография.

– Не пришла, когда я звала ее… – Джессике захотелось сорвать повязки, захотелось, чтобы раны снова открылись. – Но ей ведь наплевать? На меня, на тебя, на всех?

Она смотрела на отца, но это не был вопрос. Это был ответ на все ее надежды, на все ее желания. И звон стекла, это вовсе не окна, которые она разбила своими руками. Это мечты и надежды. Но только так можно избавиться от страхов и одиночества. Только так можно выйти из той черной комнаты, из которой, казалось, нет выхода. Выйти и притвориться, что все нормально, что ничего не случилось. Жить в мире неестественных красок, зная, что где-то внутри навсегда остался черно-белый образ. Ее собственный образ. Образ, неприемлемый для окружающего мира. Образ, с которым нужно постоянно бороться, забивая его все глубже и глубже в себя. Быть решительной, быть властной, быть сильной и умной, как отец.

Но иногда черно-белый образ поднимается из глубин, и в те моменты Джессика чувствует себя подавленной и размытой, как в те дни, когда она находилась между отцом и матерью. Чувствует себя черно-белой фотографией, на которой и лицо-то разобрать сложно. Фотографией, до которой никому нет дела. И Джессика ненавидит такие дни, бежит от них, борется с ними, как только может. Год за годом. А потом появляется Делия и все меняется.

Джесс растерянна и сбита с толку. Но страха нет. Даже злость отца не вызывает прежнего трепета. Впервые в жизни она чувствует себя целой, чувствует, что образ внутри и образ снаружи слились воедино. Она больше не яркая до отвращения и не бесцветная. Она та, кто она есть. И слова отца ничего не значат. Это ее решение. Ее отчаяние и ее радость, ее стыд и ее гордость, ее страх и ее смелость.

Она скрывает беременность так долго, как только может. Затем отстаивает свое право стать матерью. С трудом понимает, что это значит, но отстаивает.

– Если хочешь кого-то винить в этом, то вини себя, – говорит она отцу.

Он не понимает, не хочет понимать. Она его Джесс. Маленькая, глупая Джесс, которая должна была навсегда остаться ребенком. Но Джесс предала его, опозорила. Джесс отвернулась от него так же, как отвернулась от него ее мать. Джесс стала такой, как мать. Возможно, даже хуже. Но Джесс плевать.

Она живет, наслаждаясь внезапным единством, внезапной целостностью. Она расцветает, распускается, словно цветок, который впервые узнал, что такое солнце, впервые выбрался на свет из вечного мрака, вечной тени – тени своего отца. И вместе с ней распускается Делия. Сначала внутри ее тела, затем на ее руках. Имя рождается спонтанно. Впрочем, как и все остальные поступки, начиная с момента рождения. Мир сходит с ума, рушится, несется куда-то прочь, но Джесс и не пытается его догнать, не пытается склеить его осколки.

– Хочешь, чтобы я уехала? – спрашивает она отца.

Он молчит, молчит с того самого момента, как она принесла в его дом Делию.

– Хорошо, я уеду, – говорит Джесс. – Но только не потому, что ты этого хочешь. Нет. Я сама больше не хочу здесь оставаться. Здесь душно! В этом доме, рядом с тобой!

Отец по-прежнему молчит. Лишь два дня спустя присылает Фишборна и через него называет на выбор пару городов, куда может отправиться Джессика.

– Европа?! – спрашивает она Фишборна, видит, как он кивает, кривится. – Ненавижу Европу! – Джесс представляет карту, представляет на ней предложенные отцом города. – И почему так близко, черт возьми?! Разве нельзя найти какую-нибудь еще более глубокую дыру?!

– Можешь не кричать на меня, это все равно не моя идея.

– А я буду кричать!

– Зря. Я все равно не стану говорить об этом твоему отцу.

– Вот как? – Джесс еще изображает гнев, но котел злости давно остыл. – Хочешь посмотреть Делию? – предлагает она.

Они стоят у колыбели.

– Знаешь, а отцом мог быть и ты, – говорит Джесс, сама не зная зачем.

– Нет. Не мог, – говорит Фишборн.

– Не мог, – соглашается Джессика. – Тогда не мог.

Она берет Делию на руки. Ребенок не хочет есть, но Джессика чувствует, что просто обязана накормить его на глазах у Фишборна.

– Он вернется к отцу, – думает Джесс. – Отец спросит, что я делала. Барт скажет, что кормила его внука.

– Я, пожалуй, пойду, – говорит Фишборн.

– А как же моя поездка на край света? – спрашивает Джесс, еще больше оголяя грудь. – Я думала, ты мне поможешь сделать выбор.

– Тебе нужно, чтобы я рассказал твоему отцу, что видел, как ты кормишь ребенка.