Андрей Силенгинский - На килограмм души (сборник) Страница 32

– Но мало этого! – доктор решительно рубанул рукой воздух. – Не замечали ли Вы, что Сванберг – человек довольно поверхностный, если говорить не об его эрудиции или интеллекте, а об отношении к жизни и людям. Товарищ всем, друг никому – это о нем. Алекс называет некоторых людей своими друзьями, но по сути это совсем другое. Даже Еникяна, с которым они сошлись ближе, чем с остальными, Алекс, я убежден, воспринимает только как приятеля. То же самое, даже в еще большей степени, можно сказать о женщинах, с которыми он встречался.

– И что же из этого следует?

– Капитан, – голос Иверсена внезапно изменился, стал тише и серьезней. – Вы слышали когда-нибудь такое выражение: близкие «держат» тяжелобольного, не позволяют ему умереть?

– Конечно.

– И как вы его воспринимали?

– Ну… не скажу, чтобы очень серьезно. Скорее, как некое поверье.

– Это не так. Конечно, нет никаких мистических нитей, не дающих душе покинуть тело. Но больного действительно можно «держать». Правильней сказать, это больной держится за родных ему людей. Именно они дают ему силы и желание бороться с недугом. У Алекса такого якоря не было.

– И вы его создали?

– Да. Создал. Изготовил. Сотворил.

– Но каким образом?

– Во время моей работы в Медицинском Центре я был одним из участников некой программы. Разрабатывалась возможность влияния на сознание человека. Влияния более тонкого и глубокого, нежели гипноз. Изменению подвергалась не только память, но и чувства. В первую очередь чувства.

– Начинаю понимать, – протянул капитан.

– Разумеется, – доктор невесело улыбнулся, – эти исследования велись не с целью облегчения процесса выздоровления… Позже эту программу решено было свернуть. Не оправдала она чьих-то ожиданий. В противном случае, кстати, я бы не рассказывал вам сейчас об этом. Программу свернули, но методика была разработана до конца. Она, между прочим, не слишком сложна и практически не требует какого-либо специального оборудования. Мне не составило особого труда ее воспроизвести. И вот результат – у Алекса появилось подлинное, сильное, глубокое чувство.

– Кто такая Карина? – Малковский был уверен, что знает ответ на этот вопрос.

– Никто! Ее не существует, капитан. Я мог бы взять за основу какую-нибудь реальную женщину, но я не знаком ни с одной из подружек Сванберга. Кроме того, это было бы в какой-то степени неэтично. Так что, и имя, и внешний облик, и характер девушки Алекс придумал для себя сам. Не осознавая этого, разумеется.

– Но как же быть с тем, что теперь он любит девушку, которой нет в природе?

– Не стоит волноваться. Сейчас жизнь Алекса можно смело считать вне опасности, и уже сегодня вечером я сниму внушение.

– Значит, все эти последние три дня окажутся вычеркнуты из его памяти?

– Нет. Это создало бы множество проблем. Алекс будет все помнить, но понимать, что это было всего лишь нечто наподобие гипноза, а Карина – не более, чем плод его воображения.

– Хорошо, – капитан помедлил. – Что ж, за парня можно больше не беспокоиться?

– С ним все будет нормально.

У Малковского отлегло от сердца. Он подозревал, что без вмешательства в психику Сванберга не обошлось. Иначе трудно объяснить столь решительный перелом в течении болезни, когда, казалось, надежды на выздоровление уже не оставалось. Капитан боялся – а разговор с Еникяном только укрепил его опасения – что это не прошло бесследно для рассудка Алекса.

Как хорошо, что он ошибался.

Я снова в своей каюте! Это здорово, очень здорово, снова увидеть что-то кроме лазарета. И снова сознание отказывается верить фактам, когда я думаю, что не был здесь всего две недели.

Сижу на кровати – постельный режим док еще не отменил. Слабость в теле ужасная, но это, полагаю, в основном оттого, что мне не дают нормальной пищи. Если любого, самого что ни есть здорового мужика кормить только жиденьким бульончиком да микроскопическими сухариками, я уверен, дня через три он будет чувствовать себя так же, как я. Просил Рона принести мне чего-нибудь посущественней, но старый друг меня предал, отказал категорически. Видать, Иверсен его настроил на этот счет основательно. Может тоже внушил чего. Вроде как мне.

На коленях у меня фанерка с пришпиленным к ней листком бумаги. В руке – карандаш. Выпросил я у нашего эскулапа разрешение порисовать. Док на меня такими глазами посмотрел…

На листе – почти законченный портрет. Еще пару штрихов. И здесь немного подправить… Я откладываю карандаш в сторону и отодвигаю фанерку подальше от лица. С портрета на меня смотрит Карина, моя Карина. Точь-в-точь такая, как я ее помню. Только в жизни она еще красивее, хотя жизни у нее и нет. Нет моей Карины нигде, кроме этого вот рисунка. И еще моих воспоминаний. Я и за карандаш-то взялся из-за того, что боялся – воспоминания поблекнут, и облик Карины начнет исчезать, таять, растворяться. Это было бы предательством с моей стороны. Зря я боялся, конечно. Нельзя забыть то, что помнишь сердцем.

Я вспоминаю, как был счастлив, когда валялся в лазарете, на волосок от смерти, то и дело проваливаясь в болезненный бред. И думал о своей любимой. Я действительно был счастлив, по-настоящему, так, как никогда в жизни. Хотя, быть может, не понимал этого. У меня была женщина, которую я любил. Которую я люблю. Буду ли я еще когда-нибудь так же счастлив? Теперь, когда у меня ее отняли.

Говорят, нельзя потерять то, чего не имел. Это неправда.

Еще говорят, что есть люди, которые живут воспоминаниями. Никогда бы не подумал, что буду им завидовать. Ведь мне осталось только вспоминать свои воспоминания.

Всю свою долгую жизнь

– Здравствуйте, Валентин Николаевич! – раздался негромкий уверенный голос от двери.

От той самой двери, к которой в течение ближайшего часа никто не должен был даже приближаться, не говоря уже о том, чтобы открывать. Я оторвал глаза от монитора и бросил на посетителя взгляд, заставивший бы человека толстокожего извиниться, а натуру более чувствительную незамедлительно и весьма поспешно ретироваться из моего кабинета. Хороший взгляд, отработанный путем длительных тренировок, и включающийся в подобных ситуациях автоматически.

Посетитель – мужчина лет тридцати пяти – не извинился. И не ушел. Он стоял возле двери и, вежливо улыбаясь, смотрел на меня. Каким, черт побери, образом он сумел пройти мимо Светланы? Секретаршу себе я выбирал сам, и главными критериями были не длина ног и объем бюста (хотя с этим у Светы все в полном порядке), а – вы будете смеяться – умение работать. В это умение безоговорочно включалась способность противостоять натиску посетителей, когда я решительно никого не желал видеть. Сейчас был как раз такой момент, и Светлана, конечно, не могла об этом не знать. Я привык чувствовать себя спокойно – на нее не действовали ни витиеватые комплименты, ни самая грубая лесть. Жалостливые просьбы или решительный натиск не приносили успеха. Даже такой мощный аргумент как коробка самого лучшего шоколада был абсолютно бессилен – Света ценила свою работу, а я ценил ее.