Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного) Страница 32

Интересно наблюдать за всем этим из своего стакана. Все вроде рядом, все близко, а захочешь прикоснуться, сесть рядом, по-дружески плечом к плечу и опираешься на стеклянную стенку. Ну и что? Зато никто и к тебе не притронется, да и тепло тут, надышал уже...

Он стоял, прислонившись к косяку и поставив дипломат на пол. Туман сгущался, лампочка заморгала и погасла, ярко-красные спирали "козла" потускнели и дежурка преобразилась. Реальность смазалась, краски посерели, сквозь них проступила какая-то зелень, объем стремительно высыхал, лица и фигурки обвисли на вешалках костей, дремавший солдат провалился внутрь шинели, детские глаза приобрели сходство с разноцветными безжизненными пуговичками. Мир скомкали грязными руками и Слава задохнулся. Галстук затянулся, воротник рубашки вцепился в шею, куртка сдавила злым объятием грудную клетку, пальцы попали в клещи перчаток, но тут дверь открылась, впустив ветер и влагу, расправивших, распрямивших ссохшуюся картинку, болотная муть, как ни в чем не бывало, осела на обоях, Слава повалился назад, вслед за дверью, но его подперли плечом:

- Ой, Слава, извини... - растерянно сказала Марина.

Снег был мокрым и прилипчивым. Он большими ошметками, словно кто-то там наверху взорвал динамитом снежную тучу, с хлюпаньем и брызгами врезался в асфальт и стены, перила и ребристые ворота, покрывая их слоем прокисших сливок с творожистами комками и сочащимися каплями мутной сыворотки. Несколько таких кусков ударило его по лицу, по лбу и щекам потекло, ветер забрался под капюшон и сдернул его с головы. Все было как всегда.

Они с Мариной зашли в тамбур, но Слава придерживал ботинком входную дверь открытой - хотелось дышать этой мерзкой свежестью и не возвращаться в затхлую теплоту.

- Что это с тобой такое?

- А что? Все нормально. Даже в чайную успел заскочить с Вовой.

- С Румбахом? - удивилась Марина.

- Да нет, с Дубининым.

Тут произошла удивительная вещь. Внутри головы прошлись большой мягкой метлой, смахнули мысленный мусор даже не в угол, а собрали его в синий пластмассовый совок, немного пометались от стены к стене в поисках урны (не нашли), взгромоздили среди зеркальных стен мягкий плюшевый диван, размашисто и безжалостно написали "Рум-бах" (именно так - через дефис) на спинке, ссыпали под канапе ворох сказуемых и подлежащих пополам с наречиями и деепричастиями, разноцветные от эмоций (но все равно какие-то серые). Взгляд приклеился Марининому подбородку, остальной мир расплылся, утонул в пленке заслезившихся глаз. Подбородок очень медленно двигался, на нем сидели мелкие капельки растаявшего снега, срывались с гладкой кожи и продолжали ленивый спуск вниз, дабы окончить свою жизнь в лабиринте шерстяных ниток шарфа. Слов не было. Был медитативный речитатив, абсолютно бессмысленный сейчас - Рум-бах-рум-бах, но завораживающий, стягивающий вселенную в крохотную точку.

На границе восприятия что-то происходило. Чья-то тень (девушка? парень? - прочь, прочь - под диван), какая-то вязкая, словно искусственный мед фраза (или целый разговор - под диван)... Рум-бах... Очень знакомое... Вова? Рум-бах... Стреляем в комнату. Точно в диван. Жаль, упакован плотно и тепло, на холоде не сосредоточишься. Рум-бах... Кто же его впихнул сюда, такой тяжелый...

Разбегающихся из под тяжелого, пыльного дивана крыс, тащивших в желтоватых зубках огрызки чувств и слов, шугали все той же метлой, отчего трусоватые животные забивались обратно. Над зеркальной комнатой воздвигся еще один этаж, куда вообще напустили дым каких-то пустых и примитивных ощущений - вот стиснуты зубы, вот скрючены пальцы, вот тепло в виске. Тупое блуждание в пространстве грез. Вытянуть руки вперед, растопырить пальцы, шаг вперед, еще, коснуться указательным пальцем кончика подбородка...

Марина аккуратно взяла его палец своими двумя тонкими пальчиками, сдавила и убрала ладонь на поручень, где между горками снежного крема от чьих-то рук остались углубления со ржавым дном. Слава осмотрелся, но рядом никого (уже?) не было. Солнечный свет, пройдя сквозь грязную тюль облаков, превращал окружающий мир в неряшливую, смазанную неумелым художником гравюру - с расплывшимися линиями строгих и угрюмых зданий, мелкими мазками обколотых временем кирпичей, с жирными отпечатками пальцев-луж, проступавших сквозь снег, потеками и пятнами в самых неожиданных местах, оставленных бракованной матрицей. Но, в то же время, этому неумехе-неряхе в своей ужасающей невежественности и от этого кристальной чистоте удалось (может быть или скорее всего - случайно) ухватить нечто главное, важное, резонирующее, заставляющее Славу еще раз замереть, но не в медитации, а в грусти и тоске.

Возможно, Марина говорила что-то, но вернее всего молчала, так как она чутко улавливала в нем подобное состояние. Она не мешала, но мир оставался, зудел над ухом прилипчивой мухой, на которую сколь угодно долго можно не обращать внимания, но стоит скуке хоть немножко разбавить настроение и взгляд неумолимо и тщетно съезжал в сторону писка. В такие мгновения он очень жалел, что вокруг есть еще кто-то. Тогда он вспоминал дедушкины сетования на то, зачем же природа сотворила человека, ведь без него все было так разумно и соразмерно (сколько нужно прожить и почувствовать, посочувствовать простенькой, в общем-то, идее!).

Сгребая снег с поручня, хлюпая по таявшему на бетоне снегу, ставшего студенистым и по цвету, и по консистенции, оставляя на нем похожие на воронки от взрыва следы, с быстро оплывающими стенками, Слава прошел вдоль КПП, мельком заглянул в запотевшую изнутри дежурку-2, где бодрствовал с открытыми глазами еще один дежурный, держа руку на пульте ворот, спустился по трем ступенькам на растекающуюся полукругом площадку вне городка, пришпиленную толстым, мускулистым, коренастым кленом.

Дальше была не очень широкая дорога, выложенная словно морем обкатанными булыжниками - гладкими, отполированными, сверкающими даже сквозь мертвый, медузообразный снег. Камни утыкались в грязный паребрик и небольшой тротуарчик, некогда асфальтированный, но сейчас скрывшийся под напластованиями пыли, которая слежалась в твердый, бесплодный слой почвы, летом испаряющийся удушливым туманом, осенью переливающийся на брусчатку густой, черно-серой недоваренной кашей, а зимой приобретающий стальную твердость, от которой при быстрой ходьбе болели пятки.

Стена из красного, какого-то уныло-надежного кирпича, с черными нитями летней пыли, высокая, с выступами наверху, поросшая сорняком стальных штырей, испачканных солидолом и скрепленных изорванной колючей проволокой, огораживала улочку с противоположной стороны. Там располагались танковые ангары, станция ГСМ, с большой промасленной площадью перед ней, покрытой заплывшими шрамами от гусениц и колес, а так же открытые хранилища воды с гигантскими колониями белесой плесени. Оттуда сейчас доносился невнятный рев разбуженных машин, пахло непереваренной соляркой.