Михаил Белозеров - Железные паруса Страница 37

Я возьму ее здесь, сейчас же, решил Он, снова приподнимаясь и разглядывая ее с жадностью голодного волка.

Потом Он повернулся, чтобы цыкнуть на приподнявшегося было Африканца, а когда снова посмотрел на берег, девушка уже плыла. Плыла метрах в десяти, равномерно разводя руками, и волосы у нее распластались по воде.

Даже отсюда Он видел, как вокруг тела заворачиваются круги, а ноги совершают лягушачьи движения.

Наверное, это будет трудно сделать, снова подумал Он, но лучше об этом не думать.

После этого Он поднялся. Африканец вскочил и, разулыбавшись всей мордой, отвел уши на затылок.

— Ах ты… черт… — сказал Он. — Пошли…

И они приблизились к тому месту, откуда девушка вошла в воду. На песке лежала одежда — почти лохмотья, выбеленные и неопределенного покроя — легкая ткань, тонкий поясок и пляжные туфли.

У нас в багажнике наверняка найдется что-нибудь приличное, машинально решил Он, хотя я уже смутно представляю, во что должны одеваться женщины.

Девушка уже была далеко — там, где блестящая гладь переходила в сероватую рябь, или еще чуть дальше, где свинцовый отлив приподнимался выше, создавая тени, и моментами Он стал терять ее из вида.

Я подожду, думал Он. Песок теплый, прохладно. Чего еще желать. Море приятное. Наверняка в нем теперь водится всякая тварь. Будем ждать. Ведь мы умеем ждать. Мы всегда ждем — лета или весны. И девушку мы подождем, спешить некуда. Вот если бы у меня было дело. А, да! Дело-то есть, тяжело думал Он. Но оно тоже терпит. Он оглянулся. Другого конца долины видно не было. Его загораживали покатые склоны гор и ряды виноградников на них. Да и луна еще не полная, думал Он. Нет, вначале девушка, а потом все остальное, все, из-за чего мы оказались здесь.

Кажется, Он уснул. Кто-то, кряхтя, прошуршал рядом, и запахло табаком.

В полдень ему всегда снилась всякая ерунда, заядлые курильщики и стойка бара с запахом свежего пива. Иногда раки. Огромные красные раки с длинными холодными усами, и когда ты, подцепив панцирь, тянешь, и когда — «хоп» — появляется сочное, белое мясо в розовой, нежной пленке, в укропном соке, и когда ты поглощаешь целую тонну этих раков, такой сон можно смотреть без конца, прокручивая, как ролик в голове раз за разом, возвращаясь к тому моменту, когда бармен ставит на жестяной поднос тяжелую кружку, по стеклу скользит светлая, пахучая пена, а у тебя самого текут слюнки.

Он открыл глаза. Из песка торчала нога с желтой потрескавшейся пяткой, а перед носом маячило нечто, что вначале Он принял за кривую палку, но в следующее мгновение с удивлением понял, что это кожаные ножны, и прямо на уровне глаз обнаружил серебряный эфес сабли с ажурной дужкой и розовый бант, кокетливо повязанный у основания ее. Поверх лежала рука — грубая, загорелая, с толстыми, червлеными кольцами и блестящим браслетом «змейка» на запястье.

Дальше рассматривать Он не стал, а, не поднимая головы, подцепил человека за ногу и дернул. И пока человек валился, расставив руки и гремя саблей, одним прыжком оседлал и придавил земле и даже успел заблокировать коленом его правую кисть.

Человек оказался на удивление легким, беспомощным и не пытался сопротивляться, а в следующее мгновение произнес задыхающимся старушечьим голосом:

— Отпусти, родимый, отпусти! Так ведь не долго и до греха.

— Вот ты черт! — удивился Он и сел.

Это была Старуха.

Два тусклых зуба в морщинистой трещине, — словно бутылочное стекло в складках асфальта. Крючковатый нос с редкой порослью на вислом конце. Серьга в ухе, как ухарские эполеты гусара, и глаза — уголья в ночном костре под порывом ветра. Даже дыхание у нее было, как у сморщенной гармошки.

Старуха поправляла сбившуюся шляпку с пером, словно собираясь на свадебную церемонию и неодобрительно поглядывая на него, как кошка на мышь.

— Чего ж ты прыгаешь? — спросила она. — Не маленький, чай. А?

На ней были цветастые цыганские юбки и что-то еще более пестрое поверх, но такое же ветхое и старое, как и платье девушки.

— Напугал ты меня, напугал, до смерти не забуду… Вот ведь, кузнечик!..

— Кто ж знал… — ответил Он, приходя в себя и оглядываясь по сторонам. Пляж был по-прежнему пуст, море тихим и бесцветным, и только песок испещряли птичьи следы, да еще Африканец, развесив уши, сидел в стороне.

— Э-э-э… — укоризненно покачал Он головой.

Африканец, конфузясь, загребал песок когтями, словно говоря: "Я-то здесь причем?" Свои большие висячие уши он прижал в голове и просил прощения.

Он только поцокал несколько раз, что на их языке обозначало: "Ладно, ладно…", и пес заулыбался. Никудышным он был сегодня сторожем, не похожим на самого себя. Каким-то неуверенным и даже робким.

— Да уж, нынче никто, ничего… — удовлетворенно прошептала Старуха, не обращая внимания на Африканца.

Она была слишком натуральная — из плоти и хриплых вздохов, слишком настоящих, чтобы в нее не поверить, слишком заколдованная, чтобы обретаться здесь просто так. Экспонат средневековья, что ли?

Ему даже еще раз захотелось потрогать ее, но Он только отдернул руку. А она принялась отряхивать песок. Саблю она держала на коленях так неловко, как можно держать только чужого ребенка.

— Пожалела я тебя, сердешного… Поспать дала…

И тут Он обратил внимание, что она не такая древняя, как показалось, и кожа на шее продублена и высушена, как кора дерева, и плечи широкие, словно у гребца, и запястья в серебре, холеные, как у стародавней красотки, однако все еще прихорашивающейся, следящей, какой волос надо вырвать на губе, а какой оставить.

— Откуда ты взялась? — спросил Он, на всякий случай следя за ее манипуляциями с саблей.

Как всегда Он попался неожиданно, и в первый момент не знал, как себя вести. Петралоны и пангины давно уже не в счет, о них можно было забыть, если кто-то и остался, то под землей. Уж они бы Старуху не подсунули, а явились сами, чтобы упрятать в шахты-туннели. Нет, здесь что-то было другое, вполне живое, из плоти и крови.

— Оттуда, — она, не глядя, утвердительно ткнула в горы.

— С завода? — глупо спросил Он.

Солнце уже поднялось высоко и жгло сквозь рубашку.

— Оттуда… — она снова ткнула в горы, так и не поняв вопроса, а может, и не хотела понимать.

Он хмыкнул недоверчиво — тысяча лет — такой же большой срок, как и десять тысяч — достаточный, чтобы перестать верить в сказки.

Африканцу надоело сидеть и он улегся, положив морду на толстые лапы с длинными темными когтями. Янтарные глаза внимательно следили за ними.

— Оттуда… оттуда… родимый, — подтвердила она, как показалось ему, коварно ухмыляясь.