Игорь Росоховатский - Гость. Научно-фантастическая повесть Страница 38

— Умерь свой баритон. Ты же не на сцене. Все мои роли давно сыграны. Остались только афиши.

— Нет, ты ответь, о друг юности бурной, что стряслось? Ты похож на провинциального счетовода, а не на знаменитого Торецкого. Дракон тебя побери, ты ведешь себя так, как будто выбыл из игры…

Видя, что его слова производят не ту реакцию, какой он добивался, мужчина меняет тон. Теперь он и в самом деле обеспокоен:

— Ты можешь сказать, что случилось, Антон? Заболел?

— И это тоже.

— Почему — тоже?

— Дело не только в этом.

— В чем же еще?

Торецкий, поддевая носком ботинка снег, медленно говорит:

— Вот ты сказал: «Выбыл из игры». Удивительно точно сказал. Человек играет всю жизнь не только в том случае, если он актер. Банальная истина — каждый выбирает себе какую-нибудь роль, воображает себя таким, каким ему бы хотелось быть. Может, в детстве полюбил книжного героя или позавидовал «королю улицы», или слишком крепко запомнил легендарного капитана. А что? У каждого своя роль, своя игра. Но случается, что человек перестает играть и становится самим собой. Вот тогда-то его не узнают. Не только другие — он сам не узнает себя. Вот иду я сейчас по улице, встречаю знакомых, поклонников. И хоть бы кто из них узнал меня. А почему? Помнишь, как я раньше по улице ходил? Не ходил ~ шествовал. Всегда с непокрытой головой, ветер волосы перебирает, заплетает, как лошадиную гриву.

Торецкий отдается воспоминаниям. Он выпрямляется, улыбаясь, снимает шапку, гордо встряхивает волосами. Перед зрителями — совсем другой человек — мужественный рыцарь без страха и упрека. Встретишься с таким на улице, невольно обернешься.

— А думаешь, одна лишь приятность в такой роли? В мороз, например, когда хочется шапку нахлобучить, уши согреть. А нельзя. Из роли выходишь. Терпи, казак, играй перед другими и перед самим собой. — Мотает головой. — Надоело!

Усталым жестом напяливает шапку, втягивает голову в плечи и превращается в сухонького невзрачного человечка, одного из незаметных пешеходов большого города. И голос у него усталый.

— Теперь, в последние часы, не хочу играть. Вот наушники опустил — тепло. Иду такой походкой, какой хочется, а не такой, как положено по роли. Сидеть буду как хочется, стоять как хочется, говорить, что хочется. А захочется молчать — буду молчать, даже когда это потрясающе невежливо.

Беспокойство мужчины возрастает. Он пытается перевести все в шутку:

— Что-то ты чересчур философствуешь! Уж не Сенеку ли играешь?

Торецкий поглощен своими мыслями, не слышит последних фраз, продолжает:

— И когда перестаешь играть, когда тебе уже не нужен весь громоздкий, с трудом накопленный реквизит, оказывается, что человеку для жизни нужно совсем мало и зачастую совсем не то, что приобретал и копил. Может быть, мне необходимо сейчас то, что я потерял, то, от чего отказался ради игры. Понимаешь?

Очень тихо, почти испуганно мужчина спрашивает:

— Идешь к ним?

Торецкий утвердительно кивает,

Сергей Павлович сказал подчеркнуто безразлично:

— Вы ошиблись в прогнозе, друг мой.

— Наполовину, — ответил Юрий, зачеркивая первую часть предсказания.

На странице блокнота, почти посредине ее, четкие, как приговор, остались слова: «вернется к семье».

Жирная линия перечеркнула шаржированный портрет Торецкого. Несколько штрихов — и на листке возник совершенно иной профиль — с устало опущенными углами пухлых губ.

Юрий взглядом указал на рисунок и спросил:

— Теперь похож?

— Теперь похож, — откликнулся Сергей Павлович.

…К плечу Юрия осторожно дотронулась рука соседа. И тот же голос, который только что звучал за кадром, сказал:

— Помните, друзья Антона Ивановича рассказывали, что его любимая песня была «Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…».

Юрий медленно повернулся к нему. Он вдруг в полном объеме представил трудности задачи, которую сам поставил перед собой.

Он думал о чужой жизни и ее запутанных хитросплетениях, о проявленной трусости или смелости, черствости или великодушии, честности или коварстве, о поступках, способных потом мучить человека всю жизнь или устанавливать уровень, ниже которого он не смеет опускаться; о том, как слившись в поток и смешавшись со случайностями, все это в конечном счете определяет выбор любимой песни. Он представил, сколько столкновений и встреч с разными людьми, сколько больших и мелких, светлых и темных страстей должны были отбушевать в бездне — в длинном, как бесконечный туннель с лабиринтными переходами, спинном мозгу, в ягодах желез и таламусе, чтобы пропустить наверх, в кору полушарий, и закрепить там, как флажок на глобусе, определяющий многие поступки, слова песни:

«Плохо умирать в своей постели — хорошо погибнуть в чистом поле…»

Он пробормотал:

— Я не придавал особого значения его любимой песне.

Юрина рука почти машинально раскрыла блокнот, Несколько штрихов — и портрет ожил.

Это было объемистое уголовное дело, заполнившее две стандартные катушки микропленки. Пока слушали, Юрий успел прочитать несколько книг, взятых для него из библиотеки Института философии. Дело очутилось в руках Сергея Павловича после того, как он, разузнавая о Николае Григорьевиче Синчуке, пенсионере, в прошлом слесаре-лекальщике, наткнулся на странный факт. Оказывается, скромный, степенный, правда, иногда брюзжащий Синчук в течение длительного времени находился под следствием в связи с попыткой кражи в заводском вычислительном центре. Мотивы и обстоятельства преступления остались загадочными и невыясненными до конца.

…Какой-то злоумышленник проник ночью в помещение вычислительного центра, со знанием дела вынул из новейшей малогабаритный машины Е-4 интегратор. Но, очевидно, приход сторожа помешал ему унести прибор.

Инженер-сторож по импульсу сигнализатора обнаружил раскрытое окно, разобранную машину, поднял тревогу. Во дворе задержали Синчука. Он пытался объяснить, почему оказался здесь ночью, но объяснение выглядело неправдоподобным. Впрочем, неправдоподобными были и обвинения.

Зачем Синчуку понадобился интегратор? Производить какието сложные вычисления? Он мог бы дать заказ вычислительному центру. Разобраться в схеме и усовершенствовать? Абсурд. Оставалось два предположения: либо Синчука задержали ошибочно, либо он ненормален, одержим навязчивой идеей. Но в любом случае возникал еще один вопрос: как мог человек, незнакомый с устройством вычислительной машины, разобрать ее и вынуть интегратор?

Следствие велось около месяца. Были опрошены десятки людей, затребованы характеристики со всех мест работы Синчука. В конце концов следователь пришел к выводу, что Николай Григорьевич невиновен, к попытке кражи никакого отношения не имеет.