Гарри Тертлдав - Одюбон в Атлантиде Страница 4

В качестве десерта подали выпеченный в форме «Орлеанской девы» пирог с орехами, цукатами и миндальной пастой. Гаррис предался чревоугодию, а Одюбон наблюдал за ним со странной улыбкой — отчасти завистливой, отчасти задумчивой.

Вскоре после обеда он отправился спать. Первый день морского путешествия всегда давался художнику тяжело, а с годами все тяжелее. Матрас оказался удобнее, чем в гостинице в Новом Орлеане. Наверное, даже мягче, чем дома. Но спать на нем было непривычно, и Одюбон ворочался некоторое время, пытаясь отыскать удобное положение. Ворочаясь, он посмеивался над собой. Вскоре ему придется спать в Атлантиде на голой земле, закутавшись в одеяло. Будет ли он и тогда крутиться? Художник кивнул. Конечно будет. Так, кивая, он и задремал.

Долго Одюбон не проспал — пришел Гаррис, напевая «Прелестные черные глазки», песенку, популярную сейчас в Новом Орлеане. Как казалось Одюбону, Гаррис даже не замечал, что поет. Он переоделся в ночную рубашку, воспользовался стоящим под кроватью ночным горшком, задул оставленную Одюбоном керосиновую лампу и забрался под одеяло. Вскоре он захрапел. Гаррис всегда отрицал, что храпит. Действительно, ведь сам он никогда этого не слышал.

Одюбон усмехнулся. Поворочался, позевал. И очень скоро захрапел сам.

Когда на следующее утро он вышел на палубу, «Орлеанская дева» казалась единственным творением Создателя, не считая самого моря. Терранова исчезла далеко за кормой, а Атлантида все еще лежала в тысяче миль впереди. Пароход вошел в Гесперийский залив, широкий рукав Северной Атлантики, отделяющий огромный остров и прилегающие к нему островки от континента на западе.

Одюбон посмотрел на юго-восток. Он родился на Санто-Томасе, одном из этих островков. Три года спустя его увезли во Францию, поэтому он не видел разорения острова, когда темнокожие рабы восстали против своих хозяев и началась война, в которой ни одна из сторон не давала пощады и не просила ее. Черные правили на Санто-Томасе и поныне. Белых на острове осталось совсем немного. О своем первом доме у Одюбона было лишь несколько смутных детских воспоминаний. Его никогда не тянуло туда вернуться, даже если бы он мог это сделать, не подвергая свою жизнь опасности.

На палубу вышел прогуляться Эдвард Гаррис.

— Доброе утро, — сказал он. — Надеюсь, ты хорошо спал?

— Спасибо, достаточно хорошо, — ответил Одюбон. «И спал бы куда лучше без „Прелестных черных глазок", но жизнь есть жизнь». — А ты?

— Неплохо, неплохо. — Гаррис присмотрелся к коллеге. — Ты выглядишь… не таким зеленым, как вчера. Полагаю, причиной тому бодрящий соленый воздух?

— Возможно. Или я просто понемногу привыкаю к качке. — Едва Одюбон произнес это и подумал о желудке, ему пришлось сглотнуть. Он тут же обвиняюще указал пальцем на друга. — Вот видишь? Одного твоего вопроса хватило, чтобы вызвать неприятности.

— Что ж, в таком случае пошли завтракать. Нет ничего лучше доброй порции яичницы с ветчиной или чего-нибудь в этом роде, чтобы подкрепить… Ты в порядке?

— Нет, — выдохнул Одюбон, перегибаясь через леер.

Он позавтракал легко — слегка подрумяненными галетами, кофе и ромовым пуншем. Обычно художник не начинал день с крепких напитков, но и с морской болезни его день обычно не начинался. «И это тоже хорошо, иначе я умер бы много лет назад, — подумал он. — Надеюсь, я все же выживу».

Сидящий рядом Гаррис с аппетитом умял яичницу с ветчиной, колбасу, бекон и гарнир из маисовой каши. Промокнув губы белоснежной льняной салфеткой, он сообщил:

— Это было потрясающе вкусно. — И любовно похлопал округлившийся живот.

— Я очень рад, что завтрак тебе понравился, — уныло отозвался Одюбон.

За следующие три дня «Орлеанская дева» лишь дважды приближалась к другим кораблям настолько, чтобы разглядеть паруса или поднимающийся из труб дым. Однажды мимо проплыло стадо китов, выпустило в воздух фонтаны и погрузилось в воду вновь. Однако большую часть времени пароход рассекал океан в полном одиночестве.

На третий день плавания Одюбон стоял на палубе, когда море — внезапно, как это всегда происходит, — изменило цвет с зеленовато-серого па насыщенный голубой. Художник поискал взглядом Гарриса и заметил его неподалеку — тот потягивал ромовый пунш и болтал с хорошо сложенной молодой женщиной, чьи локоны были цвета огня.

— Эдвард! — окликнул друга Одюбон. — Мы вошли в Бэйстрим.[8]

— В самом деле? — Похоже, новость не произвела на Гарриса желаемого впечатления. Он повернулся к рыжей женщине, которая тоже держала стакан с пуншем, и сказал: — Джон просто без ума от природы.

Произнесенное другим тоном, это могло бы сойти за комплимент. Может, это действительно был комплимент. Одюбону оставалось надеяться, что ему лишь послышалась легкая снисходительность в словах Гарриса.

— Правда? — Похоже, Одюбон женщину не интересовал вовсе. — А ты, Эдди?

Эдди? Одюбон не верил своим ушам. При нем никто и никогда еще не называл так Гарриса. И Гаррис… улыбнулся:

— Что ж, Бет, могу сказать — я тоже. Но некоторые явления природы интересуют меня больше остальных. — И он положил свободную ладонь на ее руку. Бет тоже улыбнулась.

Гаррис был вдовцом. И мог ухаживать за дамами, если у него возникало такое желание, — впрочем, Бет против его ухаживаний и не возражала. Одюбон восхищался красивыми женщинами не меньше, чем любой другой мужчина, — даже больше, поскольку глазами художника он мог лучше оценить их красоту, — но был женат и не переступал грань между восхищением и ухаживанием. «Надеюсь, у Люси все хорошо», — подумал он.

Поскольку Гаррис был временно отвлечен, Одюбон в одиночестве продолжил наблюдения у леера. К тому времени «Орлеанская дева» уже покинула более холодные воды у восточного побережья Террановы и оказалась в теплом течении, выходящем из Мексиканского залива. Даже обрывки водорослей, плавающие в океане, выглядели теперь иными. Основные биологические интересы Одюбона сосредоточивались на птицах и живородящих четвероногих. Тем не менее он жалел, что ему не пришло в голову выловить водоросли в холодных водах и должным образом сравнить их с теми, что плавают вокруг сейчас.

Он обернулся, чтобы сказать об этом Гаррису, но обнаружил, что его друга и Бет уже нет на палубе. Не отправился ли Гаррис удовлетворять собственные биологические интересы? Что ж, если так, то пусть у него хватит на это сил. Одюбон снова посмотрел на океан и был вознагражден видом юной морской черепашки, не больше его ладони, которая деликатно пощипывала ленточку водорослей. По сравнению с наградой, которой сейчас мог наслаждаться Гаррис, это было лишь пустячком, но все же лучше, чем вообще ничего.