Пол Андерсон - Долгая дорога домой [Долгий путь домой, У них нет мира] Страница 41

Исключая…

Он повернулся к Марин и застыл, с минуту глядя на неё. Она спокойно смотрела ему в глаза, но в её глазах была грусть и темнота. Эта поблекшая женщина — не Пегги, — подумал он.

Гнев и горечь жгли ему горло, как желчь. Теперь все. Финита ля комедия. Это конец саги. Он попытался, и все его надежды были разрушены, и только она — та, которая сокрушила его.

— Проходи, — сказал он.

Она подняла руку ко рту, как будто он ударил её, но ничего не сказала.

— Ты слышишь меня? — он прошёлся по полу. Тот мягко прогибался под ним, похожий на своеобразную резиновую плоть. Ленгли посмотрел в окно.

— Я возвращаю тебе свободу. Ты больше не рабыня! Понимаешь?

Она не отвечала. Пока не отвечала.

— Для этого существуют какие-нибудь формальности? спросил он.

Она объяснила ему. Голос её был безжизненным. Он вызвал информационную службу и продиктовал, что он, владелец движимой собственности, рабыни номер такой-то и такой-то сам удостоверяет свою волю освободить её. Затем он повернулся, но никак не мог встретиться взглядом с её зелёными глазами.

— Это не твоя вина, — резко сказал он. Голос его задрожал, ноги ослабели. — Вообще здесь нет ничьей вины, мы все — жалкие, несчастные жертвы обстоятельств, и я сыт этим по горло. Ты же — беспомощное орудие, это очевидно, я тебя не осуждаю. Но я не могу оставаться с тобой больше. Слишком сильно ошибся. Ты должна уйти.

— Прости, — прошептала она.

— И ты меня, — сказал он искренне. — Уходи… не будь здесь… сделай что-нибудь сама…

Подчиняясь какому-то неясному импульсу, он судорожно расстегнул карман и выдрал оттуда бумажник.

— Вот, здесь неплохая сумма, Возьми её — это поможет тебе встать на ноги.

Она посмотрела на него с изумление, которое медленно исчезало.

— Прощай, — сказала она.

Когда она выходила, её спина была прямой, И только много позднее он заметил, что его бумажник остался лежать там, где он его положил.

Глава 17

Завтра, завтра и завтра… Это путь к концу мира.

Они были спокойные и вежливые люди, в университете, у них были серьёзные, хорошие манеры, но немного чопорные, и они с уважением относились к человеку из прошлого. Ленгли вспомнил свой колледж — некоторое время он был ассистентом на кафедре и неплохо изучил факультетскую жизнь. Здесь же не было ни болтовни, ни интрижек, ни лицемерных чаепитий, то есть всего того, что он помнил; но также не было и духа нетерпеливого поиска и интеллектуального приключения.

Всё было известно, все надёжно расставлено, требовалось только уточнить некоторые детали. Тогда, в ХХI веке, мастера считать запятые у Шекспира были объектами для приложения чувства юмора, теперь аналогичное занятие было делом серьёзным и уважаемым.

Библиотека оказалась потрясающая и удивительная: миллиард томов, уложенных в магнитные ячейки памяти, любой из них мгновенно отыскивался и копировался всего лишь несколькими прикосновениями к контрольным пластинам. Роботы могли даже читать для вас, суммировать, обобщать материалы, выдавать при необходимости логическое заключение без какого-либо намёка на спекулятивное воображение. Профессора, — они имели здесь титул, буквально означающий «сосуд мудрости» — в основном были из Общинников, но далеко не все, были аристократы низших рангов, они отбирались посредством тестов, не дававших скидки на происхождение. Руководство держало их далеко от политики, кроме того там было несколько студентов, несколько дилетантов и юнцов, претендующих пробраться в «профессора». Сыновья министров готовились частными наставниками в специальных академиях. Университет был бледной копией того, что Ленгли знал в древности, уцелевшим просто потому, что Технон не приказывал разогнать его.

Кроме всего прочего, Ленгли нашёл в этих скромных, одетых в коричневую униформу людях вполне подходящую компанию. Он познакомился с одним историком с громадной лысой головой, Янтом Мирдасом, и чувствовал себя с ним вполне на равных. Парень был чудовищно грубый по теперешним временам, что ещё подкреплялось язвительным отношением к истории, как к прошлой, так и настоящей.

Они могли разговаривать часами, пока аппарат искал какую-нибудь запись, подвергаемую затем обсуждению.

Самыми кошмарными для Ленгли были ночи.

— …Теперешнее положение было, конечно, неизбежным, — говорил Мирдос. — Если общество не застыло, то оно должно обновляться, как в твои времена, но рано или поздно достигается точка, после которой новации становятся непрактичными, и тогда оно застывает в любом случае. Например, объединение Земли было необходимо для выживания человечества, но в то же время это приводило к разрушению культурного разнообразия и взаимодействия, и это, в свою очередь, сказывалось на самом прогрессе.

— Мне кажется, мы ещё можем способствовать некоторым изменениям. Политическим, в конце концов.

— Какого рода? Ведь тебе ясно, что Технон — наилучшее приспособление для управления — если мы разрушим его, мы скатимся к коррупции, некомпетентности, междуусобной борьбе. У нас уже было, конечно, но толку с этого мало, поэтому политика определяется машиной, которая способна на это, неподкупна, бессмертна.

— Почему бы не дать Общинникам отдушину? Какого черта они всю жизнь толкутся там, на нижних уровнях?

Брови Мирдоса поползли вверх.

— Мой дорогой романтический друг, а что ещё они могут делать? Есть ли у них хоть крохи административных способностей? Уровень коэффициента интеллекта у них около 90, у министерского класса — около 150, — он сжал пальцы в кулак. — Для простоты представь, механизировали, автоматизировали все технологические операции на производстве, это сейчас возможно во всей Солнечной системе практически для всех видов работ, и все нуждающиеся будут полностью обеспечены. Но тогда, если ты Общинник с К.И. 90, то что ты будешь делать сам для себя? Играть в шахматы или писать эпические поэмы?

— Если это так, то и для Министров тогда мало работы. Вот почему среди них так много всякого дерьма и политиканов.

— Тогда признаем: Человек в обозримой Вселенной исчерпал возможности своей культуры. Ведь ты же понимаешь — они не бесконечны. Из куска мрамора можно извлечь массу различных форм. Пусть первые скульпторы создали нечто прекрасное, зато их преемникам приходилось выбирать

Между безмозглым копированием и ребяческим экспериментированием. Так же были перепробованы все науки, искусство, все разновидности человеческих взаимоотношений, так же, как политика, сейчас окостенела наша цивилизация. Но она, наконец, стала стабильной, и это главное. Ведь для простого человека неустойчивость изменения — потрясения, война, неопределённость, нищета, смерть.