Владимир Венгловский - Яблони на Марсе (сборник) Страница 41

А затем мобилбейз прибывает на базу.

Шлюзование, быстрый медицинский осмотр.

Шериф находит Боба и торопит:

— Профессор, надо спешить, времени мало. Буря уже закончилась, как только пыль осядет — дикарь уйдет. Не факт, что мирно…

И сует жестяную баночку.

— Я доктор наук… Что это?

— Ментоловая мазь.

— Для чего?

— Вы трупы в стадии активного разложения препарировали? Нет? От них такой же запах, как от нашего «мертвого». Гы-гы, — смеется Делейни, — только сейчас понял, что данное вами прозвище актуально.

Стравински прячет баночку с мазью в карман — полоски ментола под носом при контакте могут помешать. Стоит вообще исключить всю инородность. Он просит у шерифа принести банки с «колхозным скафандром» и мажет свой голубой комбинезон похожей на плавленый гудрон смесью. Немного подумав, грязными руками оставляет следы и на лице. Возможно, что его вид у дикаря вызовет иронию или смех, главное, что не отторжение чужеродностью.

Кроме «мертвого» в кают-компании никого нет.

Из-за закрытой двери слышится хриплое пение. Стравински прислушивается к словам:

Ай, солнце, свет-бирюса, схоронил в позату лету.

Ай, домовинку да тесал, сбоку зарубал, по кому нету.

Полотенце под шеломок да причелинки кружевны свесил.

Ай, на погост на себе нес, место выбирал — весело глазу.

Ставил супротив, да на свой рост, вдвое высоко — углядишь сразу.

Ты ба обожди ба покадо тут — ма-аво часу…[2]

«Ну, с богом!» — думает антрополог и входит в помещение.

На диване, подложив под голову видавший виды рюкзак, лежит бородатый мужчина неопределенного возраста в неопределенного вида одежде — какая-то смесь восточного халата и стеганого пальто с капюшоном. На столике перед ним несколько пустых бутылок и россыпь пищевых пакетиков с тубами.

Завидев вошедшего, дикарь приветливо улыбается, показывая пару оставшихся спереди зубов, и привстает с ложа.

— А, гости в дом — печаль вон! Ну, проходь, человече, седай, компанию составляй. Чой-то рожа незнакома… Давай здоровкаться! Меня Морозом кличуть.

— Я Боб. Боб Стравински.

— Ну, Буба, сам в буфете поищи, чего осталося, но сумлеваюсь, что шибко много — долгонько здеся зад плющу. А чо наруже — не в курсах?

— Да буря почти закончилась, пыль садится…

— Ну, стал быть, скоро в путь — загостился у буржуев. Вот лыжи навострю и айдахом по буерахам. А то, зырю, уж рожи кривят — надоел им хуже камней почечных. Передавай Женьке Делену, шо Мороз прощевался по-человечьи…

Стравински, конечно, некий запашок от дикаря ощущает, но не так тот отвратителен, как помянутый шериф Делейни описывал. Скорее всего, за время непогоды Мороз помылся здесь в раковине, почистился.

— Мороз, прошу прощения, можно с вами пообщаться?

— Со мной-то? Чего бы не?

— Я исследую русскую культуру: как она влияет на выживание. Вы бы могли мне помочь в исследовании?

— Следак, стал быть? А чо же не помочь, ежели просишь по-хорошему. Долго? А то мене ишо на зимовье чапать.

— Не очень долго. Ну, так, поговорим немного.

— Давай. О бабах?

Стравински смеется:

— Да хоть и о бабах… Был у меня приятель в университете, все мечтал себе найти русскую жену. Сам он — итальянец. Я у него спрашиваю: «Почему именно русскую?»

— Ага, и я фигею — своих, чо ль, бабцов нема?

— Ну, так он и говорит, что русские женщины — самые покладистые и сообразительные жены в мире. Это так?

— Не без того — нычки находють с полплёва, посему надыть делать ишо обманки.

— Нычки?

— Ага, затарки. Шоб всегда быть.

— Э-э, кем или где быть? Сорри…

— На коне и с прикупом, дурила.

— На Марсе есть кони?

— Ихнего брата где токма нетути…

— Понятно, оборот речи… Я так понял, что мужчины должны быть сообразительнее женщин?

Мороз неопределенно вскидывает бровь и бурчит:

— На каждую болту найдется и закрутка…

Стравински понимает, что тема женщин на Мороза навевает печаль, следовательно, надо с нее плавно соскальзывать. Оглядывается, замечает в кают-компании стол для пинг-понга.

— А что, Мороз, любишь спорить на сообразительность?

— На слабо?

— Да.

— Чо ставить буш?

Стравински лезет в карман, достает баночку ментоловой мази. Мороз ее открывает, нюхает, улыбается:

— Годица. Гадай.

Антрополог берет коробку с шариками и достает два.

— Можешь поставить шарики один на другой и на стол?

— Легко!

— Ну-ка?

Мороз взмахивает рукой, припечатывает широкой ладонью один из шариков, сминая его, кладет получившуюся плюшку на стол, а сверху ставит второй шарик.

— Нет, это не честно! — возмущается Боб. — Уговора портить шарики не было!

Мороз вдыхает и горестно мотает головой, мол, как ребенок его оппонент, право слово. Берет еще один шарик, сморкается себе в ладонь и соплями приклеивает шарики друг к другу и к столу. Улыбаясь, вытирает ладонь, убирает мазь себе в рюкзак, спрашивает:

— По чесноку?

— Да.

— Теперя обратно. Отгадаешь — дам спирту хлебануть.

— У тебя есть?

— Затарки… Так, слухай сюды. Короче: две канители сидели и ели. Смекаешь? Если б они имели, шо ели, то не бывать им теми, хто они есть на самом деле.

— Э-э, можно еще раз?

— Охохоиньки, с таким озираловом не понять мене, как ты ишо не стал внезапным батей. Тормоз ты, буржуй, как есть — спирту не дам. Бабы это, яйца едят.

— Чьи яйца?

Мороз глубоко вздыхает и кричит в сторону двери:

— Это ваш окончательно смекалистый следак? О бабах говорили, шары в руках вертели? И де, Бубень, твова логика?

За следующие несколько часов произошло три важных события.

Во-первых, антрополог и дикарь сдружились настолько, что все-таки спирту хлебанули.

Во-вторых, Боб пришел к выводу, что он не только не профессор, но и докторских степеней недостоин, поскольку Мороз мыслил и быстрее ученого, и более нестандартно, а это давало совершенно неожиданные и неочевидные решения для любых задач.

В-третьих, дикарь заявил, что Буба, хоть и буржуй, и тормоз порядочный, но свой парень, поэтому он готов взять того с собой на зимовку, а кореша возражать не будут, поскольку Морозу они не указ.

Труднее оказалось уговорить «корешей» Стравински.

— Вы понимаете, что поддержки не будет? — спрашивал его Джеймс Делейни.

— Вы понимаете, что, возможно, идете на верную смерть? — вторил ему капитан Симпсон.

— Вы понимаете, что «зимовка» — это триста солов, почти земной год? — взывал к разуму Брайман.