Зиновий Юрьев - Дарю вам память (С иллюстрациями) Страница 42

Он целовал и целовал ее, пока она наконец не оттолкнула его.

— А я думала, — сказала она, — что вы тихоня, даже целоваться не умеете…

— Спасибо, что вы пришли, Надя…

— Пришла? — Надя недоуменно наморщила лоб. — Пришла? Странно! Вот вы сказали «пришла», а я даже не помню, как очутилась у вас… Помню, как мы с Сережкой разговаривали с Пингвином, Сусликом и еще двумя оххрами… Они к нам теперь все время ходят. А потом сразу у вас очутилась. Сережка меня, наверное, ищет… Ничего, поищет, — улыбнулась она и быстрым движением головы перебросила свои волосы через плечо. — А это кто у вас?

Павел повернулся и увидел маленькую желтую птицу, похожую на цыпленка. Цыпленок вошел через неплотно закрытую дверь и теперь бродил по полу, тыкал коротким клювиком. Павел машинально развернул свое поле, чтобы узнать, кто перед ним. Но поле не встретило другого поля. Перед ним был не оххр.

Птица захлопала крыльями, попыталась взлететь, но не смогла, и Павел увидел, что это скорее не цыпленок, а что-то среднее между синичкой и цыпленком. Синичка и Надя, Надя и синичка. И вдруг Павел понял. Если он не ошибся, Мартыныч должен быть где-то поблизости. Он повернул поле к Наде. Так и есть. Он коснулся поля Мартыныча. Вот тебе и Надя.

— Ты хотел сделать мне подарок? — спросил он полем.

— Да, — ответил Мартыныч. — Больше я ничего не мог сделать.

— Ты сделал мне другой подарок.

— Какой?

— То, что ты не выключил поле.

— Теперь, когда я знаю, что тебе это неприятно, я никогда не сделаю этого.

— Спасибо. А как же ты сделал Надю? — Он спохватился, что сказал это не полем, а обычно, вслух, но было уже поздно.

— Как это «сделал Надю»? — спросила Надя. — Меня никто не делал.

— Я пошел к Сергею и Наде. — Теперь это говорила уже не Надя, а Мартыныч. — К ним ходит много оххров, потому что они проповедуют любовь.

— Мы? Проповедуем? Любовь? Что это вы говорите? Не понимаю. — Надя от негодования перебросила волосы с такой силой, что они хлопнули ее по груди.

Надя снова стала Мартынычем:

— И Пингвин и Суслик рассказали, что вы очень интересно рассказываете про чувство, о котором никогда не слыхал ни один оххр. Мы много странствовали но Вселенной, особенно раньше, когда это еще было нам интересно. Мы видели разные разумные существа, разные обычаи, но ни в одной цивилизации не встречали ничего столь же абсурдного и интересного.

— Гм… смелое заявление, — пробормотал Павел.

— Я пришел к Сергею и Наде, потому что видел Надю в мыслях Павла. Я долго перебирал ее…

— Перебирал? — спросила Надя.

Светловолосая юная красавица говорила то за себя, то за Мартыныча, и Павел улыбнулся. Отличный эстрадный номер чревовещания.

— Изучал. И вот…

— Значит, я там осталась, с Сережей?

— Да, ты — точная копия.

— Копия с копии, — фыркнула Надя.

— Но копия замечательная.

— Правда? — спросила Надя.

— Ты меня не обманываешь? — спросил Мартыныч.

— Нет, я вас обоих не обманываю…

Копия с копии. Копия с копии копии. Зеркальный мир открывался перед мысленным взором Павла, зеркала, отражающиеся друг в друге и уходящие в дымку бесконечности. Мир, населенный Надями. Тысячами, миллионами Надь с теплыми шершавыми губами. О господи, что же с ней делать?

— Что вы чувствуете, Наденька? — спросил Павел.

— Ничего особенного. Я даже успокоилась теперь. Мне жалко было немножко Сережку. Он бы, глупый, с ума сошел, если бы я ушла. — Она пожала плечами. — И зря, между прочим, потому что жить с такой идиоткой… я бы точно не стала…

— Что же с вами делать?

— Ничего особенного, оставить меня…

— Как оставить?

— Так, самым обыкновенным образом. И не смотрите на меня с таким ужасом, пожалуйста, — Надя дернула головой, и волосы шмякнули ее по спине, — я вовсе не собираюсь оставаться у вас.

— Но куда вы пойдете? Не забывайте, что вы не только Надя. В вас также живет Мартыныч.

— Мартыныч? Не очень-то это прилично для чужого человека залезть…

— Но это скорее вы к нему…

— Я не просилась, это он…

— Я думаю, он примет скоро свое привычное обличье и вы просто… исчезнете…

— Я? Исчезну? Как бы не так! Нет уж, фигушки, создал он меня — пусть теперь и отвечает. Не исчезну ему назло! Нашли дурочку! Как же! Хочу домой…

— Домой?

— Ну конечно, домой. К Сереже.

— Но там же есть уже Надя. Боюсь, что двух Надь в одном месте будет многовато. С вашим характером…

— Наверное, так. Я себя действительно долго не выношу. Сумасшедшая девка, как говорит мама, — сказала Надя, успокаиваясь.

— Это вы уже кокетничаете.

— Наверное. О, у меня идея! Мартыныч, а что, если я буду жить у вас?

— У меня? — сказала Надя голосом Мартыныча. — Как это — у меня? У меня же ничего нет. У нас нет домов, потому что они нам не нужны. И потом, мы — это же…

— Как хотите, — Надя опять повысила голос, — или делитесь и родите меня, или…

— С удовольствием!

— Надо будет только предупредить Первую Надю, чтобы не было никаких недоразумений…

— Таня, — тихонько позвал Александр Яковлевич.

— Что? — не поднимая головы, спросила Татьяна. Она лежала на кровати, повернувшись к стене.

— Это я, Александр Яковлевич.

— Я узнала, — сказала Татьяна, и голос ее прозвучал тускло.

— Я все знаю… О том, что вы сделали… Отдали… — Александр Яковлевич прерывисто вздохнул и продолжал: — Иван Андреевич и я… Я, конечно, слабый и никчемный старик…

— Хватит вам, Александр Яковлевич, на себя наговаривать. Слабый, никчемный… Скажете тоже! Вас вон весь город как уважает, и аптека ваша лучше, чем в области.

Татьяна прерывисто вздохнула. Она лежала, отвернувшись к стенке, со слегка подогнутыми ногами и казалась маленькой обиженной девочкой. И Александр Яковлевич вдруг почувствовал такой взрыв нежности к этому опустошенному существу, что она начала теснить грудь — вот-вот вырвется наружу. Нужно было бы, наверное, найти сейчас какие-то необыкновенные слова, чтобы передать ей эту нежность, чтобы она ощутила ее тепло, но где, где найти их? И губы его прошептали:

— Танечка!..

Ему показалось, что Танины плечи несколько раз вздрогнули. Он попытался представить себе ее одиночество, но не мог. Он не мог даже представить себе, чтобы он не помнил своей комнаты, каморки в аптеке, лица всех сотрудников, от кассирши, старушки Галины Игнатьевны, которая считает на счетах даже тогда, когда ее просят выбить пять копеек и протягивают десятикопеечную монетку, до накрахмаленной и надменной Серафимы Григорьевны, которая работает через день в оптике и смотрит на всех остальных свысока. Даже без них он не мог представить себя, а Таня отдала мужа и дочь.