Генри Лайон Олди - Призраки Ойкумены Страница 47

Гвалт начал стихать, коллантариев повели в дом. Переступив порог, Диего, как в ванну с горячей водой, рухнул в плотное, хоть ножом режь, тепло протопленной усадьбы. Вокруг мелькали слуги, ловко огибая гостей: несли блюда, тарели, графины, столовые приборы, подносы с закусками. Пахло мясом, жареным на углях. Рот маэстро наполнился слюной, в животе постыдно забурчало. Есть хотелось так, словно приехал с голодного края. К счастью, томить гостей никто не стал: слово хозяина здесь было законом, а расторопность Прошки оказалась выше всяких похвал. Через пять минут, ополоснув руки горячей водой, все уже сидели в обеденной зале за столом, покрытым кружевной накрахмаленной скатертью.

В свете электрических канделябров, стилизованных под древние подсвечники, склизко поблескивали маслята – крепенькие, соленые; точил слезу окорок, нарезанный ломтями; в плошках алела моченая брусника, исходила паром гречневая каша с телячьими мозгами и шкварками; крепостным бастионом воздвиглась румяная кулебяка о дюжине слоев. А темные грузди в густом сметанном снегу? Воздушные пышки? Серебряные судки с икрой красной и черной, с желтыми кубиками сливочного масла, со сверкающими крупинками льда? Бесчисленные соусники и масленки, плошки с квашеной капустой, хрусткой даже на вид? Когда двое поварят в колпаках внесли запеченного целиком подсвинка – с пылу с жару, корочка еще дымится, когда успели-то?! – гости только охнули.

– Дамы и господа! – хозяин усадьбы встал монументом во главе стола. Взгляды собравшихся обратились к нему. – Я хочу выпить… Ну, собственно, это все, чего я хочу.

Отсалютовав рюмкой, Пшедерецкий мелкими глоточками выцедил крепчайшую хреновуху и придвинул к себе тарелку с жареными карасями. Слуги, разделав благоухающего подсвинка, оделили каждого из гостей исполинской порцией, после чего тихо удалились. На долгое время в зале воцарилась музыка из лучших: звяканье приборов, бульканье штофов, блаженные вздохи да хруст косточек на зубах едоков.

Сперва ели, соблюдая приличия. Потом – не соблюдая. Позже – забыв, что приличия вообще существуют на свете. Ели, жрали, чавкали, пускали слюни, будто дикари, чуждые цивилизации – и никак не могли насытиться. Казалось, прекрати коллантарии жевать хотя бы на минуту, и раны вернутся, вскроются, убьют их на месте. Еда и водка падали в прорву, в черную дыру, исчезая без следа. Брюхо превратилось в космическую бездну, в голове поселилась девственная пустота. На задворках этого вакуума таяло далекое эхо – то ли колокольный звон, то ли звон комариного роя.

Красавец Прохор аж приплясывал от радости.

Увы, и у бездны есть дно. Настал момент, и люди за столом откинулись на спинки стульев, утерли салфетками лоснящиеся губы, потные, багровые лица. Диего по достоинству оценил опустошения, произведенные в стане противника: от подсвинка осталась груда костей, редут кулебяки пал, разрушен тяжелой артиллерией, боевые порядки блюд и судков понесли невосполнимые потери. Победа коллантариев сомнений не вызывала.

– Прошка! – воззвал Пшедерецкий.

– Чего изволите, Антон Францевич?

Джинн из сказки, Прохор возник подле хозяина, как по волшебству. Я его знаю, подумал Диего. Нет, не знаю – помню. Я видел Прохора, каким он был давным-давно: чуб падает на глаза, русая бородка без малейших признаков седины. Я видел его на Китте, когда мы с доном Фернаном стояли друг напротив друга, обнажив клинки, и рапира сплетничала мне о безруком мальчишке, гордом и упрямом, как весь род Кастельбро, вместе взятый.

– Баня готова?

– В лучшем виде!

– Помилуйте, золотце! – задушенным голосом взмолился Пробус. Мелкий помпилианец едва возвышался над краем стола, растекшись по стулу квашней. – Баня? После, извините, вашего скромного ужина?!

– Баня! – упорствовал Пшедерецкий.

– Помилуйте! Да какое ж сердце выдержит?!

– Баня!

– Вы убийца, – сдался Пробус.

– Не волнуйтесь, – успокоил его хозяин усадьбы. – Если что, вас похоронят с почестями.

– Не извольте беспокоиться! – встрял миротворец Прошка. – Нешто мы варвары? Жару лишнего – ни-ни, пар мягонький, как перина…

Красавец не соврал.

Пар был дивный, Диего ухнул в него, словно в материнскую утробу, урча от блаженства, растянулся на полке́ из гладких дубовых досок. Из пара возник призрак – замотанная в простыню человеческая фигура. Маэстро припомнил, что слышал от отца о жутких сеченских банях, где людей секут до смерти мочёными розгами. Отсюда, мол, и название планеты. Истинность отцовских слов Пералю-младшему довелось испытать на собственной шкуре. Сил противиться или хотя бы возмутиться не осталось. Но странное дело: пук прутьев, которым его охаживал по спине банный призрак, не вынимал жизнь, а скорее возвращал. Время от времени привидение выплескивало куда-то черпачок остро пахнущей жидкости, и маэстро стонал, задыхаясь в душистом квасном облаке. Со сладким ужасом Диего решил, что начинает понимать греховодников, которые жгут особые свечи и лупят друг дружку хлыстами в разгар любовных игр.

Зря он это, зря.

– Тебе хорошо, солнце? – шепнул на ухо призрак.

– Ага, – честно выдохнул маэстро.

Тут простыня и упала. Тут все и выяснилось.

– Я женат, – предупредил Диего. – Нет, я вдовец. Нет, я…

Он совсем запутался.

– И у меня муж, – согласилось бывшее привидение. – В солдатах.

– В солдатах. Я тоже был солдатом…

– Так что ж нам теперь, солдатик?

– Жарко здесь. Сдохну я с тобой…

– Идем, я тебя отведу в спаленку…

– Я устал.

– Устал, да не весь…

– Я…

– Не бойся, я сама. Все сама, не бойся, солдатик…

Плоть, подумал маэстро. Еда, похоть. Плотские излишества: я всегда был к ним равнодушен, всегда, но не сейчас. Что это, плата за предательство собственного тела? Превращение в сгусток не пойми чего – ну, конечно, предательство. Раньше я полагал, что предать можно убеждения, принципы. Душу, наконец. Оказывается, и тело – тоже.

Господи, в руки твои предаю себя…

…задыхаясь, Диего Пераль смотрел на дальний водопад. Брызги, ранее похожие на снопы искр, потемнели, сменили блеск с радужного на смоляной. Черная пена взвилась над мокрым камнем, противореча всем законам природы, распухла овсяной кашей, выбросила тугие звенящие щупальцы – и вихрем понеслась к дерущимся, торопясь урвать и свой кусок. Рой, понял маэстро. Ну, здравствуй, старый приятель.

Помяни черта – вот он, рогатый.