Генри Лайон Олди - Призраки Ойкумены Страница 48

Помяни черта – вот он, рогатый.

Диего прекрасно осознавал, что спит. Лежит на перине, укрыт сугробом одеяла, без сил после убийственной бани и ласковой бабы. Он знал, что спасен, находится в безопасности, в тепле и уюте. Если не слишком давать воли здравому смыслу, можно представить, что рядом тихо сопит Карни – живая и теплая Карни, а вовсе не солдатка, готовая отдаться каждому, кто приласкает, верней, на кого укажет сеньор и велит быть уступчивой. Битва с зверообразными бесами, явление роя – Диего видел сон, обрывок прошлого, всплывший из глубин памяти, и переживал все заново, с большей остротой, чем в первый раз.

– Конец, – выдохнул дон Фернан. – Это конец.

Сын маркиза де Кастельбро выразился грубее, по-солдатски, да еще и на языке, какого Диего не знал. Сейчас, во сне, маэстро знал все языки Ойкумены, сподобившись Господнего дара различать речь людскую в ее бешеном многообразии. Тогда же, в пекле схватки, глядя на смерч комарья, смерч по имени смерть… О, Пераль-младший понимал человека – друга, с кем бился бок о бок, врага, которого прирезал бы без колебаний, эскалонца и сеченца, дона Фернана и Антона Пшедерецкого – понимал нутром, селезенкой, тайной жилкой мастер-сержанта Кастурийского пехотного полка, выжившего в аду Дровяного бастиона.

Диего оглянулся на дикаря, приплясывающего рядом с кобылицей Карни. Нет, бездельник и не думал разжигать свой нимб поярче. Он вообще обходился без нимба. Пялился на рой, ухмылялся, придурок. Надежда, вздохнул маэстро. Вот ведь какая ты зараза, надежда. И воплощение выбрала поотвратнее – татуированный дикарь, шляющийся по космосу босиком.

– Красиво, – дон Фернан отступил на шаг, взмахнул шпагой, стряхивая зеленоватую кровь. – Ну, хоть умрем красиво. Что скажете, дон Диего? Ваш гениальный родитель был бы доволен таким финалом?

Диего вытер рапиру о мохнатый труп гиены:

– Нет.

– Почему?

– Мой отец – комедиограф.

– Да? – удивился Антон Пшедерецкий. – И что?

Маэстро уже научился их различать – наследника чести Кастельбро и безрукого чемпиона. Интонации, мимика, жест… Сейчас Диего недоумевал, как он путал их раньше – двоих, живущих в одном теле.

– Ничего, – бросил Диего.

Ему не хотелось вступать в объяснения. В драке наметилась пауза, миг покоя и тишины, и лишь дурак не воспользовался бы удачей, прежде чем наступит могильная тишина и придет вечный покой.

– Полагаете, в смерти нет красоты? – упорствовал дон Фернан.

Маэстро пожал плечами:

– Ее и в жизни-то нет.

– Совсем? Вы циник.

– Я реалист.

Словно доказывая правоту Диего, рой с разгону набрал высоту – и рухнул на бесов. Впервые Диего Пераль выяснил на собственной шкуре, что значит «уронить челюсть». Красоты в открывшемся ему зрелище и впрямь было маловато. С открытым ртом маэстро глядел, как комарье облепляет жаб, карнавальными масками клубится вокруг морд гиен. Кваканье, вой, рычание, и над этой какофонией – звон. Тонкий, пронзительный, мириадоголосый писк, скованный дьявольскими кузнецами в единый металлический звон – хуже рапиры, вонзающейся тебе между ребрами.

– Живем! – хрипло заорал Пшедерецкий.

– Ерунда, – возразил маэстро.

Он не помнил этого разговора. Во сне разговор формировался заново. Трудно было сообразить, говорили ли они о чем-то, качаясь, как маятник, от надежды к унынию, и если да, то о чем. Голосов коллантариев Диего не слышал, а может, не запомнил. Ему становилось все тяжелее отличать сон, где возможно все, от памяти, где тоже возможно все, поскольку память врет. Единственное, в чем маэстро не сомневался – вопреки ожиданиям, рой набросился на бесов. Иначе баня, перина и теплая баба превращались в ложь, обман, еще один сон, но смертный. В смертном сне, сеньоры, видишь ее, сучку шелудивую – надежду. Кто вдоволь поваландался по военным госпиталям да санитарным баракам, тот в курсе, и хватит об этом.

– Вы циник, – повторил Пшедерецкий.

– Я реалист, – повторил Диего.

Реалист, подтвердил рой. Нежданный союзник бился на грани полного истребления, неся значительный урон. Языки жаб мелькали в воздухе – клинки, кнуты, плети. Безгубые рты плямкали, булькали, горла вздувались пузырями, заглатывая насекомых десятками. Комары липли к слизистой коже, трепетали крылышками, утратив шанс взлететь. Жабы превращались в рыцарей, закованных в вороненую броню. Броня шевелилась, вздрагивала, укреплялась слой за слоем. Те мошки, что атаковали гиен, вязли в жесткой шерсти. Когда на гиене образовывался дрожащий ком, бесовка падала на землю и каталась, давя кусучих тварей. Самые сообразительные бросались в воду, погружались с головой – и выныривали чистые, утопив мелких врагов.

– Вперед! – завизжал Пробус. – Бей их!

Помпилианец был прав. Следовало воспользоваться моментом, хотя Диего понимал, что порыв коллантариев – скорее самоубийственный, чем спасительный. Карни, подумал он. Даст Бог, хоть Карни прорвется. Конной легче… Он понятия не имел, сумеет ли Карни существовать без колланта, скитаясь по здешней геенне в одиночку. Он просто выгрызал у злодейки-судьбы не шанс, так клок шанса.

– Вперед!

– Чего ты кричишь? – дремотно проворчала баба. – Спи, рано еще…

– Сплю, – согласился маэстро.

– Ну и спи. Вперед ему… Куда тебе вперед, темно на дворе!

– Никуда мне вперед.

– Ну и ладушки…

Ворчание бабы вырвало Диего из боя. Так выдергивают пробку из бутыли с молодым вином. У отца отличные виноградники в Кастро-Мадура, там девки давят гроздья босыми ногами, приплясывая в резко пахнущем соке, как демоницы в свежей крови… Почти сразу маэстро вернулся в безумный космос, к озеру и ущелью, но опоздал. Всякое «вперед» осталось позади – да, они кинулись, что называется, в едином порыве, откуда и силы взялись, и даже потеснили бесов, вынужденных сражаться на два фронта… Маэстро помнил, как это произошло, но здесь, во сне, с разгону проскочил мимо отчаянной контратаки. Он проскочил и мимо того, как рой внезапно оставил свои жертвы, сорвался в небо и судорожными рывками начал возвращаться к дальнему водопаду. Судороги комарья заинтересовали Пробуса. Наглухо закрывшись щитом, маленький помпилианец остановился, глядя на тучу насекомых. Во сне Диего читал мысли Пробуса, ясно видел, как догадка превращается в уверенность. Рой звал за собой, пытался докричаться до коллантариев: скорей, ну скорее же!

– За мной! – визг Пробуса разодрал уши в клочья.

На секунду, повинуясь извращенной логике сна, маэстро возвратился назад по оси времени – в миг первого прорыва, резни на волне приказа «Вперед!» За такую логику мар Яффе снизил бы дурню-школяру оценку до минимума, или – о гематры! – взял да и поставил бы высший балл. Рапира действовала сама, вернее, Диего и был рапирой, живой сталью. Клинок вылетал на пядь дальше, чем следовало бы, разил без промаха, извивался змеей, втягивался улиткой в раковину; шел трещинками, превращался в микро-рой, часть целого, оформленную под оружие, и вновь собирался воедино из звенящей нити мошкары. Видения, способные выжечь мозг дотла, терзали рассудок маэстро. Он шарахался в сторону, словно от видений можно было сбежать, натыкался на коллантариев – и видения удваивались. Лучи, волны, поля, чертовщина и бесовский искус – в них не осталось ни капли человеческого, знакомого, обыденного. Диего молил всех святых если не о фундаменте, то хотя бы о перилах – схватиться, удержаться на краю, не сверзиться в пропасть безумия. Его молитву услышали: «За мной!» – и маэстро кинулся за Пробусом, неожиданно быстроногим, а помпилианец кинулся за роем, а рой скрежетнул по мокрому камню, как нож скрежещет по граниту, и клокочущей массой сгинул в бурлении воды, что падала со скалы, с небес, черт знает откуда. Рядом грохотали копыта – кобылица Карни, понукаемая яростной всадницей, опередила маэстро, едва не сбив Диего с ног, и ошеломляющим прыжком ворвалась в водопад. Хрипя, Пераль прибавил ходу. Раньше он задумался бы, стоит ли нырять в водопад, спасаясь от бесов, но сейчас, когда Карни скрылась из виду, без колебаний последовав за комарьем и Пробусом – сейчас ему не оставили выбора.