Михаил Савеличев - Иероглиф Страница 50

Альфир не курил принципиально, утверждая, что после того, как в первом классе его за этим делом застукали родители, у него выработалось (не без помощи отцовского ремня) стойкое отвращение к табаку. Я же не понимал, как может цивилизованный человек, живущий вдали от выхлопных газов, ядерных могильников, пыли и смога, в экологически чистом районе с чистейшим воздухом и водой, не страдать от недостатка интоксикации. Я страдал и периодически отравлял свой начинающий слишком хорошо себя чувcтвовать организм такими дозами никотина, от которых могли бы пасть все табуны в горах.

Ольга была солидарна со мной в этих начинаниях, и поэтому у меня не повернулся язык начать читать ей нотации о вреде курения. Не до этого мне было, честнoе слово. Я чувствовал — с Олей тоже что-то произошло, что-то нехорошее, жуткое, но я был целиком под впечатлением собственных приключений духа.

Внезапно она сказала:

— Вы помните ли то, что видели мы летом? Мой ангел, помните ли вы ту лошадь дохлую под ярким белым светом, среди рыжеющей травы? Полуистлевшая, она, раскинув ноги, подобно девке площадной, бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги, зловонный выделяя гной.

— Что? — обомлел я.

— И солнце эту гниль палило с небосвода, чтобы останки сжечь дотла, чтоб слитое в одном великая Природа разъединенным приняла.

— Что?

— Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи над мерзкой грудою вились, и черви ползали и копошились в брюхе, как черная густая слизь. Все это двигалось, вздымалось и блестело, как будто, вдруг оживлено, росло и множилось чудовищное тело, дыханья смутного полно…

Мне стало жутко, хотелось прекратить поток отвратительных образов, закричать, но тут Ольга разревелась, страшное колдовство потеряло силу. Пришлось срочно бежать на кухню за водой и затем, обнимая ее трясущиеся плечи, пытаться утопить плач. Ничего не вышло — мое прикосновение вызвало еще более бурную реакцию. Она выплеснула воду мне в лицо и вцепилась, как разъяренная кошка, ногтями за щеки, когда я попытался надавать ей пощечин, надеясь таким способом, вычитанным из какой-то книжки, усмирить истерику. Боль в располосованных щеках разъярила меня, и мне пришлось довольно грубо припечатать Ольгу к ее разобранному дивану. Сила, однако, у нее была нечеловеческая, и приходилось прилагать все усилия, чтобы сдерживать эту бешенную кошку, и при этом внимательно следить и уворачиваться от ее дрыгающих ног, которые уже снесли журнальный столик с чашками, тарелками, окурками и пеплом. Внезапно она затихла, и я испугался, что в пылу бoрьбы мог что-то ей повредить. Но сил на то, чтобы стянуть свое брюхо с женского тела у меня не оставалось, и какое-то время мы вот так пикантно и лежали — щека к щеке, в «церковной» позе.

В голове у меня звенела целая звонница колоколов, вместо сердца чихал пламенный мотор, который забыли заправить топливом, а в глазах расцветали радуги. Эта ночь меня все-таки доконает, подумалось с тоской, и точно — Ольга обняла меня за шею и стала покрывать лицо страстными поцелуями. Только теперь я понял, что спала она без ночнушки. Гибель богов.

Когда Оля заснула, я выбрался из-под одеяла, собрал разбросанную одежду и кое-как оделся трясущимися руками в библиотеке, смахнув по пути запакованные в пыльный целлофан две коробки с пластинками, на которых рукой Георгия Константиновича было начертано: «Внимание! Не использовать в работе. Идет эксперимент!» Во время объединения Германии прошли слухи среди астрономов, что фабрику фотоматериалов в Восточной зоне, выпускающей единственно доступные для наших астрономов фотопластинки, будут перепрофилировать на производство фотообоев, и Георгий Константинович решил поставить эксперимент на выживаемость эмульсии в безвоздушном пространстве, и в случае успеха, скупить все неликвиды. Слухи, однако, не подтвердились, и он потерял к пластинкам всякий интерес. Я последние два года все собирался их опробовать ради научного интереса, но от этого интереса теперь остались одни осколки.

Ночь все никак не могла разрешиться от бремени солнцем, и я решил позвонить на БТА, чтобы узнать их мнение о сегодняшних небесных происшествиях. Трубку взяли не сразу, а когда взяли, я сообразил, что им, наверное, совсем не до меня. Но мне повезло — ответил Айдар Бикчентаев, намного раньше меня окончивший нашу кафедру и занимавшийся коричневыми карликами, и корпоративный дух не дал ему послать меня куда подальше. Впрочем, слушать меня он тоже не стал.

— Какой туман, какие перья! У нас тут такая информация пошла закачаешься. Это похлеще, чем SS433! Вся космология к чертям собачьим летит. Приходи к нам, нужны светлые головы!

Я еле отбился от его восторженного напора и, бросив трубку, глубоко задумался. Что за астрономы сейчaс пошли. Работают на ПЗС-матрицах и спекл-интер-ферометрах, гидируют компьютер, а сами сидят в курилках, да режутся в «Цивилизацию» на «писишках». Такие динозавры, как я, уходят в прошлое. Кстати, о динозаврах, лениво подумалось мне, я, во-первых, не закрыл купол, а, во-вторых, не разрядил кассету. Сил идти не было, но придется, решил я и затушил сигарету.

Пока я закрывал купол, задвигал заглушку на астрографе и отключал его от сети, дверь распахнулась, впуская свет долгожданного утра, и в помещение ввалился возбужденный Альфир, размахивая измятым листом бумаги и крича «Эврика!» Я обречено нащупал табуретку и задымил очередную сигарету, ощущая во рту вкус Авгиевых конюшен.

Альфир меня обнял, троекратно расцеловал, снова усадил на табурет и сунул мне в руку свой листок. На нем была мною собственноручно написанная заявка на имя Лаврова, которую я искал уже три дня, на получение очередного пищевого довольствия в количестве трех килограммов масла, ящика тушенки, десяти банок сгущенного молока и пяти килограммов сахара. Прочитав внимательно свою челобитную и даже не удивившись восторгу Альфира моими эпистолярными способностями, я перевернул бумажку и обнаружил на оборотной стороне, по соседству с чернильный ми каракулями, оставшимися после расписывания засохшей пасты, написанную (точнее даже набросанную) корявым альфировым почерком систему из четырех тензорных уравнений. Я уже хотел со вздохом вернуть ему его математические фантазии, понятные лишь двум-трем научным светилам, включая его и Господа Бога, но тут я прозрел.

Сидя в холодном и голодном Петрограде, Фридман несколькими простенькими уравнениями перевернул наши представления о Вселенной. Сингулярность, Большой Взрыв, пульсирующая Вселенная, инфляционное расширение — все это и многое-многое другое, а самое главное — картина мира, вплавленная, вбитая в наши мозги, пошли оттуда, из тех годов.