Кир Булычев - Операция «Гадюка» Страница 53

Вдали показался мостик – он угадывался во мгле.

Доктор заглянул в канал. Вода в нем была черной, бездонной, но в ней замерли клочки человеческой жизни: старый башмак, консервная банка, бутылка...

– А у тебя здесь баба живет? – спросил рикша.

Леонид Моисеевич взглянул на него. Пригляделся.

Волосы белыми космами по плечам. А глаза такие прозрачные и светлые, словно летнее небо над Северным полюсом.

Страшные глаза.

Доктор не смог ответить на глупый вопрос рикши.

– Познакомишь? – спросил рикша. – А то у меня так давно бабы не было – страшно подумать.

– Вы ничего не сможете, – сказал доктор.

– А вот грязных шуток я не потерплю! – взревел рикша. – Ты можешь поплатиться, понял? Меня в Москве в цирке хотели показывать с научными целями за неутомимость, не веришь?

И тут же рикша улыбнулся и продолжал совсем другим тоном:

– Испугался, доктор? Я люблю людей пугать. Если людей не пугаешь, они тебя уважать не будут. А в сущности, люди должны быть братьями. И мои шутки могут показаться шутками дурного тона. Прости, доктор. Вот и Подьяческая. Тебе какую из них нужно?

– Вроде бы Большая, – сказал доктор. – В угловом доме должна жить моя знакомая. Навес над подъездом.

– В этом?

– Кажется, в этом. Вы подождете здесь?

– Не хочется мне тебя отпускать, – сказал рикша. – Могут и убить. Я лучше на лестничной площадке подежурю. Вы разговаривайте, мне ваши дела не интересны. Но охрана необходима. И ты не думай, что я слишком бдительный.

– Хорошо, – сдался доктор. – Подождите здесь, в подъезде.

Но заходить в подъезд не пришлось. Чумазилла как раз спешила им навстречу через мостик от Телеграфа.

Где-то она добыла синее пальто, широкое, но короткое. Ее туалет дополнял желтый берет и большие мужские ботинки.

– Здравствуйте! – закричал Леонид Моисеевич. – Вы меня помните?

– Как же не помнить, Леонид Моисеевич.

– А меня ты точно знаешь, – сказал рикша.

– По-моему, вы рикша, – сказала Чумазилла, – наша городская достопримечательность. Не имела чести на вас ездить, не по карману.

– А я бы на тебе съездил, – ответил рикша. – Я еще этого удовольствия не забыл.

– Оставим это, – строго сказала Чумазилла. – Я не выношу сексуальных домогательств даже в скрытой форме.

Непонятно, за что ее назвали Чумазиллой. Может, потому, что у нее пышные густые черные брови и усики над полной верхней губой.

Но она не кажется грязной.

– Роман откладываем, – вздохнул рикша.

– Что вас привело, Леонид Моисеевич? – спросила Чумазилла, будто не видя его спутника.

– Мне надо поговорить с вами конфиденциально, – сказал доктор. – Мы можем отойти?

Чумазилла удивилась.

– Вы не хотите при рикше разговаривать? Так чего же вы его сюда притащили?

– Вот именно, – подтвердил рикша. – А то получается, что притащил, защити, говорит, спаси, говорит, от разбойников, а теперь отказывается от признания.

– Так случилось, – сказал доктор. – Этот товарищ и в самом деле мне помог, а мне еще надо вернуться в Смольный.

– Тогда зайдем ко мне.

Доктор пошел к дому Чумазиллы, открыл дверь в подъезд и чуть склонился, приглашая Чумазиллу войти.

– А я как же? – крикнул вслед рикша.

Дверь в подъезд захлопнулась.

Чумазилла остановилась.

– Теперь вы можете рассказать?

– Мне нужен адрес Людмилы Тихоновой, – сказал Леонид Моисеевич.

– Зачем?

Чумазилла поджала губы и сощурила большие глаза. Видно, полагала, что так она выглядит страшнее.

– Можете ее не защищать, – сказал доктор. – Но я боюсь, что им с Егором может угрожать опасность. Клянусь вам.

– Постараюсь поверить, – сказала Чумазилла. – Давайте я вас провожу.

– Далеко отсюда?

– Не очень.

– Как бы мне отвязаться от рикши?

– Прикажите ему ждать здесь.

Когда они вышли снова на набережную, рикша стоял возле двери в подъезд.

– Значит, так, – обратился к нему Леонид Моисеевич. – Вы ждете меня здесь. Отсюда ни шагу.

– Это приказ? – спросил рикша.

– Считайте, что приказ, – сказал доктор.

– Слушаюсь! – Рикша усмехнулся и уселся на край тротуара.

Чумазилла повела доктора по Большой Подьяческой.

До дома с надписью «Salve» было шагов сто от угла. Рикше было несложно за ними наблюдать.

Но его не было видно.

Они вошли в подъезд.

– Я не могу гарантировать, – сказала Чумазилла, – что ваши друзья сейчас сидят дома. У нас был такой сложный и радостный день! Концерт, беседы... А по дороге сюда все очарование было погублено. Возле Биржи мы натолкнулись на обезглавленные трупы. Кто-то хотел, чтобы его жертвы погибли безвозвратно.

В подъезде было сумрачно, масляная краска полотнищами отваливалась от стен, и казалось, что пахло скисшим супом, хотя запахов в Чистилище не бывает. Струйка рыжих муравьев бежала по стене, как струйка крови.

– И кто они – не опознали?

– Кто? – Чумазилла забыла о том, что сказала минуту назад.

– Вы говорили о трупах.

Леонид Моисеевич начал взбираться по лестнице, и Чумазилла последовала за ним.

– Они были обезглавлены. Но Клюкин их узнал. Он подозревал неладное. Он примчался со своей охраной и понял – это Чаянов и Лариса Рейснер.

– Этого быть не может! – Леонид Моисеевич остановился. – Кто поднимет руку на Верховного вождя?

– Вы убеждены, что его избрали Верховным?

– Почти так же, как в своем имени, – ответил Леонид Моисеевич.

– Нам ничего не сообщают.

– На каком этаже они живут? – спросил доктор.

– На третьем. Еще один пролет.

– Вам нет смысла оставаться внизу.

– Разумеется, – согласилась Чумазилла, – только дайте перевести дух.

Они постояли на площадке, потом Чумазилла закричала:

– Егор, открывай, принимай гостей!

– Егор! – Леонид Моисеевич поднимался по последнему пролету.

Дверь отворилась.

– Какие гости! – обрадовался Егор.

За время, пока Леонид Моисеевич его не видел, молодой человек исхудал, лицо осунулось.

Жизнь здесь не красит, подумал доктор, но вслух ничего говорить не стал.

Люся встретила их в коридоре.

Они прошли в комнату, где стоял широкий диван, покрытый одеялами, стол, на котором лежали листы бумаги и несколько карандашей. У стены стоял книжный шкаф, старый, столетней древности, из красного дерева. Книги, которые в нем не поместились, лежали стопками вдоль стены.

– Такой дом был бы приятен и у нас, – сказала Чумазилла, и все ее поняли.

– Садитесь, – сказала Люся.

Леонид Моисеевич любовался ею, и не только потому, что она не потеряла стройной красоты, балетной прямоты спины и изысканной сухости щиколоток. Лицо ее, как и прежде, было простым, может быть, простоватым, но гармоничным и тонко очерченным, словно оно было мраморной копией живой Люси. Румянец ушел, пропал, но Люся припудрила щеки, а может, даже клала тон, чтобы казаться живее.