Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая Страница 6

…В общем, гляди под ноги и ничего не хватай на сувенир, наставлял дед. Один вот тоже привез себе домой какую-то черепушку, теперь из больниц не вылазит. Так я говорю: беда просто. Пройдет один такой хороший – как коровий язык, сунешься за крыльцо, глядь, а твоей новенькой пластиковой зажигалки, оброненной на столе в саду, нет. Как и не было – ни на столе, ни под столом, нигде, траву на гектар вокруг смотрел, нету. Ну что же это, говорю, такое здесь, уже вторая зажигалка. Сосед, говорю, медведь-то твой еще на заборе?..

Дед рассказывал, что где-то вот тут на взгорье есть странный источник, в период дождей отчего-то мелеющий. Нехорошая та вода и пить ее нельзя. По другим же сведениям, все это ерунда, можно ту воду пить – ключ тот со сногсшибательно целебными свойствами, глотка воды достаточно, чтоб отстала всякая зараза, стакан же ее делает бессмертным. Но знают об этом, понятно, только те, кому об этом нужно знать, старые охотники и то очень-очень немногие, народ всё серьезный и в значительной мере суеверный, нарвись ненароком на тот источник – лучше тут же об этом месте и забыть, хлопот не оберешься, цыкнуть зубом не успеешь, как по традиции окажешься в подвешенном состоянии за большие пальцы ног сохнуть в одиночестве. Причем невозможно было определить, где дед бессовестно врет, а где нет. Ладно, ладно, думал Гонгора довольно кисло, подавляя в себе недобрые предчувствия. Он стоял, рассеянно держась за мохнатую щеку рассевшегося у ноги Лиса, провожая остановившимися глазами плот, уходивший в непроглядную тень, и деда на корме с длинным шестом в руках, как их неторопливо, мало-помалу съедает тьма нависших над водой пятен деревьев и камней. Вот вернуться и расспросить, приглашали же. Полбутылки бессмертия из-под водки.

Дед, не переставая, ворочал шестом, погружая и вынимая, стараясь не слишком удаляться от берега, от огромных камней и лысых стен, и в самый последний момент только, перед тем, как исчезнуть совсем, застыл, высоко над головой вскинув ладонь, прижав ухо к самому плечу, глядя жестко, ничего не прощая: словно дикий эльф, словно прекрасная добрая концовка ко всей лесной книге. Вода все также прохладно, одиноко шумела, блестя лунной тропой. Гонгора ерошил Улиссу шерсть на загривке и продолжал смотреть.

И взращенный в молчании,

Уплывает в безмолвие – прочь

От унылого хель – Нагльфар

из ногтей мертвецов…

Все снова было не так и не тогда. Все снова куда-то неспешно уходило, проваливалось, бес воображения опять молчал, он всегда молчал, когда был нужен, дремал, наверное, уютно свернувшись на пороге сознания теплым, бесформенным, загнанным, опасным зверем, тоже, видимо, не совсем к этому готовый, неопределенно рисуя разноцветными кубиками на самом краешке видимого, на воде и подвижной лунной тропке, но что-то говорило ему, что их он больше не увидит. Страница его книги была закрыта.

Bыкупавшись в ручье, Гонгора уселся возле огня на спеленутый спальник. Согнув колено, заложив одну ногу на другую, он тихонько пошевелил пальцами, сгибая и разгибая, рассеянно разглядывая эластичную, необыкновенно тонкую кожу на подъеме стопы, как она, блестящая, упруго деформируется сейчас, остуженная ледяной родниковой водой, не вполне согретая еще теплом огня, как мягко поблескивают мельчайшие углубленьица в ней, ни одно из которых еще далеко не было готово стать той бороздкой, складкой, заметной морщинкой, что со временем становятся рубцами, шрамами, обязательными признаками возраста, он наблюдал, как под кожей, посветлевшей в предчувствии прохладного уже воздуха, четко обозначается рельефная плоскость мышцы, гибкое, тренированное сочленение инструмента, неплохо отдохнувшего от все еще памятных нагрузок, он задумчиво потянул стопу, напряг вновь, медленным, неверным движением провел по ней пальцем и решил никуда завтра не идти.

Осторожно заполняя, не скупясь, сочащиеся глубокие ссадины на разбитых руках густыми прозрачными каплями из наполовину смятого тюбика с кремом после бритья (в горах он всегда использовался им как наружный обезболивающий антисептик в случае таких вот подтеков и царапин), он пасмурно поглядывал на широченный ствол коренастого дерева с низкой развесистой кроной. Дерево торчало неподалеку с краю каменистой полянки. Он уже почти различал в основании растения, на согбенном годами приземистом користом бедре проплешину и скудный пучок тесно усаженных там длинных аккуратно оперенных стрел. Выше них, рабочей стороной кверху и наискось, небрежно и прочно сидел, раскачивая сварным колечком, блестевший на солнце кукри. Оба инструмента слушались тренированной руки. Аппетит, сильно уже наглевший к вечеру, давал о себе знать все громче, подстрелить пока, к сожалению, ничего еще не удалось. Гонгора теперь довольно ловко управлялся с этим ладно сработанным увесистым приспособлением, лишь большим усилием до самого плеча оттягивая тугую тетиву, с приличного расстояния впритирку сажая в дерево одну стрелу за другой и не оставляя вроде бы уже дичи никаких шансов, он знал оружие теперь, можно сказать, как свои родные лесовички, чувствовал его натянутыми нервами и душой, не на шутку растревоженной древними инстинктами. Страшная все-таки штука, с удовольствием думал Гонгора, вытаскивая каждый раз прочно застревающие в теле дерева стрелы. Он не терял надежды расчленить оперенную гусиным пером попку одной из стрел надвое наконечником другой, он где-то слышал, что это уже умели делать до него раньше. Но это не к спеху, конечно, торопиться, в общем-то, некуда, сейчас следовало в течение двух-трех дней заслуженно отдыхать. Судя по карте, выдранной из автодорожного атласа, где-то выше реку должен был пересечь новенький хайуэй с новеньким мостиком, в низине и ниже, дальше к западу обнаружился некий невзрачный, некогда бывший по слухам закрытым, ныне же вполне открытый всем залетным ветрам периферийный полунаучный городок, колония-монастырь очкариков с тихо пьющей фермерской прислугой, местный мишн Академии наук, островок натужной высокообразованности в море дипломированной глупости, совсем утонувший, надо полагать, в складках живописных гористых возвышенностей и зелени. И гоплиты, конечно, куда ж без них. Мужики. Крепкопахнущие узкозадые самцы. Унылое противостояние процветающей контрабанде «цветов» и наркоте. И бабки, конечно. Сонмы бабок в цветастых шалях и платках, видевших шорты только по телевизору. Все это было малоинтересным и не заслуживало внимания. Еще выше начинались труднопроходимые без специального снаряжения предгорья хребта, там же, рассказывали, некогда скрывалось скромное пристанище монаха-отшельника, не добитого в свое время даоса, не поделившего что-то разом с властями и скорой на руку братвой, куда Гонгора рвался поглядеть-поползать уже третий год. Монах, говорят, был мудр, умел наступать на мозоли, мог многому научить, окончательно слился с природой и успел, по мнению немногословных браконьеров, дальше других-прочих уйти по своей Лунной тропе к Истине. Никто никогда ее не видел, но все почему-то к ней рвутся – выкладывая из голов оппонентов межевые холмы и сдвигая континенты. Гонгора сложил листок. Таежные темные леса в среднем течении Огамы-Нильсаан и вплоть до не менее мрачных и холодных возвышенностей Лунного нагорья были мало приспособлены к пешим прогулкам, так что вероятность повстречать кого-то на этом отрезке сохранялась еще невысокой. Все перемещения здесь осуществлялись по преимуществу геликоптером спасателей либо моторной лодкой, либо, по необходимости, скажем, в целях вкусить приключений и ледяной водицы на белопенных бурливых порогах и попробовать не разбиться или чтобы, к примеру, тихо и достаточно быстро переправить поближе к метрополии контрабанду, – на плоту. Но случалось такое не часто, воды в этих предместьях были шумливы и быстры, имели дурную славу и решиться на ночь глядя пуститься в плаванье мог тут не каждый.

Гонгора посмотрел на Лиса. Ни в каких городах тот не нуждался. Он не плохо чувствовал себя безо всяких городов, если бы еще рацион подняли до приемлемого уровня, ни о чем лучшем с его конституцией и запросами нельзя было и помыслить. Сурки, к слову сказать, ему очень нравились, но они требовали неслыханной терпеливости и изворотливости. Дело с сурками продвигалось плохо. Улисс тоже отдыхал, загнанно дышал, рассевшись рядом, раскачивая влажным вогнутым кончиком языка, рассеянно бегая по сторонам темными бестыжими глазками и неопределенно улыбаясь, улавливая носом достигавшие его запахи и с удовольствием следя за удивительными метаморфозами вермишели и рыбок самых скромных размеров в жидковатой гречневой пурге, что вольно болталась в разношенных сводах черного от наслоений копоти котелка. Это была хорошая еда. Вот к этому он никак не мог привыкнуть. Гонгора отчетливо чувствовал исходившее от него глубокое удовлетворение относительно общего состояния дел на сегодня с небольшим налетом мягкого недоумения. Улисс не сразу оставил попытки убедить Гонгору, что тот занимается ерундой и систематически портит добрую еду. Ладно, пробормотал Гонгора, здоровее будем. Все болезни от переедания. Он видел перед собой старую картинку с затрапезным Лисом, блуждающим по кухне и квартирному коридору из угла в угол с уже практически пустой большой родной кастрюлей в зубах, будучи не в силах с ней расстаться – не от голода, а больше по привычке, роняя ее на линолеум, с грохотом обрушивая члены на пол. Если ее не отнять, он так и будет до вечера придавать полированным металлическим стенкам неестественный блеск.