Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая Страница 5

Чтобы у Лиса не оставалось никаких сил дебоширить дома, его следовало регулярно загонять на полигоне до полного изнеможения, и это было совсем не простой задачей, такой распорядок на протяжении длительного времени был под силу только хорошему спортсмену, будучи по природе человеком терпеливым и настырным, Гонгора периодически увеличивал норму обязательных к прохождению кругов со всевозможными вышками, трамплинами и бревнами, он брал Лиса и на свои пробежки и разминки, на тренировках Гонгора оставался безжалостным, каждая новая выходка типа обсуждения команд наказывалась добавочным кругом. К большой высоте Улисс привыкал на парапетах крыши многоэтажки, а также на парашютной вышке за лесочком, толком не достроенной и никогда не бывшей в действии, где ему время от времени устраивались завтраки и пешие прогулки по периметру крайних бордюров. Улисс оказался настолько же упрям, капризен и покладист, насколько и сообразителен, довольно скоро разобравшись, что тут к чему и чего от него хотят. Очутившись на значительной высоте, он уже не знал страха, заранее облизываясь и со сдержанным вниманием приглядываясь к Гонгоре. Падать с бумов, барьеров и лестниц он также не боялся. Сверзившись с трамплина, он спокойно шел на вторую попытку, в отличие от многих других его собратьев у него на этот счет не возникало особых комплексов. Правда, выводы эти делались больше по рассказам со стороны, достоверно говорить было трудно. Лис и Гонгора занимались ночами только одни.

Передвигаться сейчас не представлялось никакой возможности. Не мог он двигаться – ни близко, никуда. С этой вермишелью тоже было не все ясно. Соли было мало. Показалось не лишним еще раз осторожно забраться в штаны, напряженно прислушиваясь к ощущениям. Жгло невероятно. Ножки мои, с тоской подумал Гонгора. Куда же я теперь без них. Мешочек с солью, аккуратно перехваченный с уголка тоненьким резиновым колечком, оказался несколько далее его желаний и вытянутой до предела руки. Один раз можно чуть-чуть не досолить, ничего страшного не случится, раздраженно подумал он. Прищурясь, он заметил для себя здесь же, уйдя головой в сторону вниз, придерживая дыхание и стуча истертой донельзя могучей деревянной ложкой о край котелка, что побулькивал весело и аппетитно: и вообще. Если писать о памяти человечества, то прежде нужно бы разобраться с этим бардаком у проходной. Чем, то есть дышат, и с каким настроением топчут траву… (Становилось ощутимо прохладнее. Он мысленно убрал ниточку с рукава и вгляделся пристальнее, прикидывая расстояние до последних рядов. Уши быстро приобрели дополнительную теплоту.)

Господа доморощенные психологи!..

Делопроизводители!

В отрыве, перед лицом, так сказать, этой демонстрации вожделений и амбиций необходимо отметить, что здесь нет никого, кто бы считал себя дураком. Но так ли это на самом деле? Я берусь парой вопросов помочь вам выйти из этого заблуждения. Методику придумал я сам, но она должна вам подойти. В общем, задается вопрос, зная реакцию на него безусловно авторитетной комиссии и сравнивая степень ее инертности с вашей, можно говорить о принципиальности подхода.

Итак… Внимание! Все слушаем условие. Время для размышлений ограничено, так что особо не разбрасывайтесь, по прошествии трех секунд должен быть дан ответ. Не важно, какой, но – дан, это главное, не отвлекайтесь. Только три секунды – попрошу быть внимательным. Расслабьтесь, соберитесь с мыслями… Так, – сказал он сурово, чувствуя на себе взгляды, – я еще не кончил… Ответ, данный сверх установленных рамок, в актив не заносится, однако… Эй!.. как вас… Да, вы, товарищ с умным лицом… Готовы?

(Достаточно ли напряжения?)

Считаю до трех… Так. Кто у нас тут сейчас за самого умного… Имейте в виду, при любом исходе данных соответствие неопределенностей конечного и очевидного остается без изменений…

Надо же, подумал он вдруг спокойно, меня всю жизнь учат, как наиболее экономичными средствами, немногословно, сохраняя умное выражение, следует укорачивать жизнь ближнего, своими поступками учат, примером, жалостью своей, болтовней, любовью своей фальшивой, твердокаменной болотной безнадежной ограниченностью, разумностью своей животной, грязью, сервированной под чистое, чистым, всегда здесь предшествующим дерьму, неспособностью своей стереть меня раз и навсегда с лица земли, у меня же вроде и выбора уже нет, как учиться, а я – фигушки, говорю, ребята, нельзя же так, нет, не переделать вам, ничего не получится, я же играю просто и буду – в чингачгуков там, в хорошего парня, в альпиниста, в Маугли, в скорых на руку немногословных индейцев, сами же говорите – похож, я же не отсюда, мне ж всю жизнь твердят, что я не отсюда, так что зря стараетесь – нет, не получится. Зря, говорю, стараетесь, сволочи, элементарно же, все равно не видеть вам… Но вся неприятность еще в том, что, как ни оправдывайся, ни утешайся, ты все-таки голый бедуин, альпинист, не слишком удачливый покоритель совершенно безлюдных вершин, ты все-таки не тень и ты все реже с ужасом – не с ужасом даже, просто с ампутированной давно уже тоской пытаешься поймать себя на мысли, что ты не тот, и все чаще вспоминаешь, что научен убивать, и не важно, что бедуины по большей части не ходят голыми, еще можно и даже всячески приветствуется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть и слышать исключительно избирательно, и тогда уже не отмыться, просто это – надолго, это навсегда…

С-сволочь, подумал он снова. Проклятый сук. Нет, надо же было угодить… Гонгора как можно более плавно поправил под уставшей ягодицей пятку и полез свежеперебинтованной рукой под тренчик, заранее сморщившись, с некоторым беспокойством и тревогой. Все было там на месте. С дедом бы до этого не дошло. Он опять вспомнил деда. Не столько самого деда, сколько изредка вспыхивавший вдруг во тьме алый огонек папироски. Бледный обрез притихшей ленточки речки, низина меж высоченных черных стен неподвижного леса, ярко-голубой ломоть новой луны над ним. Ночная застывшая картинка. От самого деда сохранился только голос, надтреснутый и беспечный. Дед скрипел сучьями, шуршал листьями, негромко откашливался, возясь у головы Штииса, располагая рюкзаки на слоях хвойных ветвей готового к длительному путешествию плота и неся какую-то новую басню о грибах и необыкновенных дождях. Охотничья времянка, говорил он, лошадь. Большой приятель. Один-другой десяток километров на ночь глядя по спокойной воде, обмочить пару пальцев. Плот вязали день, вязали до самой ночи без всякого перерыва, брать с собой Гонгору дед отказался, это означало бы брать с собой еще здоровый рюкзак и Лиса, Гонгора забыл, что у них не баржа-сухогруз. Он ничем не поможет, ободрил дед, снисходительно хлопая по плечу. Это я тебе точно говорю. Наверное, опытному человеку, знающему дорогу, и в самом деле не составило бы труда отмахать по относительно спокойной здесь реке и много больше – может быть, Гонгора не знал. Если честно, в глубине души он не мог решить, радоваться ли ему, переложив ответственность, ведь он решил в этот раз любой ценой пройти свою Лунную тропу до конца, или же настоять на своем. Когда обстоятельства в очередной раз поднимали ключевой вопрос мироздания о любой цене, в его представлении она и выглядела как освещенная последней луной тропа, уходящая в ночь. Впрочем, на такие глубины философии он предпочитал погружаться дома в тепле с чашкой в руке рядом с камином. Штиис, как его положили на плот, так и лежал там, не двигаясь. Взгляд его лихорадочных, блестящих глаз упирался прямо в черный зенит с крупными звездами и луной, он прерывисто дышал и читал стихи. Голосов извне он не слышал.

…В общем, гляди под ноги и ничего не хватай на сувенир, наставлял дед. Один вот тоже привез себе домой какую-то черепушку, теперь из больниц не вылазит. Так я говорю: беда просто. Пройдет один такой хороший – как коровий язык, сунешься за крыльцо, глядь, а твоей новенькой пластиковой зажигалки, оброненной на столе в саду, нет. Как и не было – ни на столе, ни под столом, нигде, траву на гектар вокруг смотрел, нету. Ну что же это, говорю, такое здесь, уже вторая зажигалка. Сосед, говорю, медведь-то твой еще на заборе?..

Дед рассказывал, что где-то вот тут на взгорье есть странный источник, в период дождей отчего-то мелеющий. Нехорошая та вода и пить ее нельзя. По другим же сведениям, все это ерунда, можно ту воду пить – ключ тот со сногсшибательно целебными свойствами, глотка воды достаточно, чтоб отстала всякая зараза, стакан же ее делает бессмертным. Но знают об этом, понятно, только те, кому об этом нужно знать, старые охотники и то очень-очень немногие, народ всё серьезный и в значительной мере суеверный, нарвись ненароком на тот источник – лучше тут же об этом месте и забыть, хлопот не оберешься, цыкнуть зубом не успеешь, как по традиции окажешься в подвешенном состоянии за большие пальцы ног сохнуть в одиночестве. Причем невозможно было определить, где дед бессовестно врет, а где нет. Ладно, ладно, думал Гонгора довольно кисло, подавляя в себе недобрые предчувствия. Он стоял, рассеянно держась за мохнатую щеку рассевшегося у ноги Лиса, провожая остановившимися глазами плот, уходивший в непроглядную тень, и деда на корме с длинным шестом в руках, как их неторопливо, мало-помалу съедает тьма нависших над водой пятен деревьев и камней. Вот вернуться и расспросить, приглашали же. Полбутылки бессмертия из-под водки.