Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон Страница 65

Внутри – я одинок. Здесь. Обитая под землей, под морем, во чреве ИИ, которого мы создали, потому что неправильно прожили отведенный нам век и, наверное, подсознательно понимали, что он может сделать это лучше. Что ж, зато по крайней мере четверо из нас, наконец, в безопасности.

ИИ до сих пор бесится от этого. Это меня немного, но утешает. И все же… ИИ победил. Он смог отомстить.

У меня нет рта. И я хочу кричать.

Труп

Пробиваясь сквозь толпы пешеходов по Лексингтон-авеню, я уже почти добрался до 70-х улиц, и тут увидел, как трое юных вандалов бесцеремонно обдирают тушу «Понтиака» выпуска 1959 года, брошенную кем-то у тротуара перед намеченной к сносу церковью. Они вскрыли капот фомкой: наверное, он приржавел, а может, бывший хозяин запер его перед тем, как бросить машину. Пока я ковылял по противоположной стороне улицы, они принялись крушить крепления двигателя молотками и скорпелями. Судя по белозубым улыбкам, на здоровье они не жаловались. Я так понимаю, они собирались загнать движок старьевщику.

Я человек религиозный и всегда был таким. Можно подумать, это что-то меняет. Опыт показывает, что это не так. К глубокому своему отвращению я понял, что вера во многом похожа на биржу. (Хотя, бог свидетель, доценту, преподающему латиноамериканскую литературу, вряд ли хватит денег на мало-мальски серьезные биржевые махинации). Есть те, кто выигрывает, и, само собой, есть и те, кто проигрывает. Ставка всей имеющейся наличности на падение акций может иметь не менее разрушительные последствия, чем ставка на теряющее популярность божество.

Мона Сандберг изредка приглашает меня на свои фуршеты. Убей меня, не знаю почему: мы с ней не питаем иллюзий относительно друг друга. Мы даже не особенно с ней дружим, скорее, терпимо относимся друг к другу.

Однако же она обещала, что я смогу познакомиться у нее с Карлосом Д’Агостино. Мое возбуждение от такой перспективы трудно описать словами. И не только потому, что он входит в узкий круг из полудюжины лучших мировых прозаиков, но также потому, что место переводчика его на английский оставалось вакантным, и от возможности того, что он выберет меня, от возможности жить в Венеции, да что там – от возможности вырваться, наконец, из омута академической скуки и оказаться в живой струе реальной литературы – от такого даже под ложечкой начинало сосать.

По дороге я зашел в «Марборо» и купил замечательное издание «Неистового Роланда» с иллюстрациями Гюстава Доре, стоившее меньше четырех баксов, – в качестве подарка Моне по случаю ее развода (четвертого).

Посередине 71-ой улицы лежал колпак от автомобильного колеса. Проезжавшие грузовики расплющили его в лепешку, и в углублении этой лепешки собралась лужица воды. Все это напоминало мне церемониальную миску инков, найденную археологами в захоронениях Мачу Пикчу, только та потемнела – возможно, от крови.

Франклин Ксавье (ни минуты не верил, что это его настоящее имя) был человеком, воистину катастрофическим, с самого начала никто не сомневался в том, что Мона вышла за него исключительно ради его академических связей и соответствующего круга общения. Устав от всех трех, и от Франклина, и от связей, и от общения, Мона бросила его и – одному богу известно, почему – улетела из Базеля в Миннеаполис (тоже мне, нашла место для того, чтобы оформить развод!). Не знаю, долго ли надо жить для этого в Миннеаполисе, но, наконец, она вернулась и открыла свой городской дом для гостей.

Д’Агостино так и не пришел. Правда, он честно позвонил и извинился.

Все время его разговора с Моной я маячил у нее перед глазами, но моего имени она так и не упомянула. Зато фуршет, как всегда, был хорош. Даже прекрасен. Нет, правда: поваров Мона всегда нанимает самых лучших. Разумеется, я испытывал разочарование. Однако «Роланда» я все же оставил: надо же соблюдать приличия.

Следующее воскресенье я провел, приводя в порядок бумаги за семестр – бесконечно депрессивное занятие. Во мне крепло подозрение, что Колумбийский университет принимает на обучение не людей, но африканских бабуинов. И каждый располагает собственной машиной. По улицам Нью-Йорка не пройдешь, не надышавшись их выхлопами. И еще одно подозрение крепло во мне: что машин в городе больше, чем людей. В этом просто невозможно усомниться, глядя на бесконечные ряды полированных автомобильных крыш, занимающих все пространство между домами. Приехал недавно из Коннектикута Сегал свозить меня на «Сон в летнюю ночь», о котором все столько говорили, а после спектакля мы забирали его машину с крытой парковки: девяти этажей хрома и стали, стоящих крыло к крылу. Дом, в котором живут машины. Да нет, какие уж тут сомнения.

После обеденного перерыва в понедельник меня вызвал к себе в кабинет Офелиа, закрыл за мной дверь и остался стоять рядом, придерживая ее левой рукой, словно опасался, что она может открыться от внезапного сейсмического толчка. Разговор у нас вышел неприятный. Качество моей работы падает. Я не выказываю к ней видимого интереса. Опросы среди студентов подтверждают низкое качество моего преподавания. Оценочная комиссия сильно встревожена. А из Научного совета пришло сообщение, что последняя моя публикация имела место четыре года назад.

Он ни разу не упомянул слова «трудоустройство», равно как «отсутствие трудоустройства». Мой контракт истекал в мае.

Зато он часто использовал слово «посредственность».

Я смотрел мимо его лысеющей, в старческих пятнах головы в окно, на машины, которые спешили куда-то, в другие места. Я представил себя тольтеком, внезапно перенесенным из незапамятных времен на эту улицу, впервые в жизни увидевшим эти жуткие блестящие создания с огромными стеклянными глазами и разноцветными шкурами, с хромированными клыками во рту; и легкие мои наполнялись воздухом при виде несчастных мужчин и женщин, проглоченных этими созданиями, уносящими их с неописуемой скоростью неизвестно куда.

И я не мог взять в толк, почему их, похоже, нимало не беспокоит то, что их проглотили заживо.

Когда он, наконец, отпустил меня, угостив на прощание зловещими намеками насчет других времен и других лиц, меня уже почти трясло. Я вернулся домой и сидел в темноте, стараясь не думать; в мозгу царила блаженная пустота, в которую вторгались только автомобильные гудки с Вест-Сайдского шоссе.

На сухой траве разделительной полосы Гранд-Сентрал-парквей, сразу же за парком Флашин-Медоу, где ржавеют всеми забытые скелеты построек Всемирной выставки, я увидел целую семью – мать, отца и троих детей – обдиравших брошенный «Крайслер-империал». Они уже вытащили сидения, прислонив их к боковине автомобиля, и старший сынок выламывал из приборной доски радио. Пока папаша поднимал корму домкратом, две маленькие дочки деловито подкладывали под кузов кирпичи,