Ноэми Норд - Власть Зверобога. Выживание Страница 7

Принцесса Глаза-в-Полнеба не справилась с пятью стражами в доспехах. Они ее унесли с арены и привязали к трону.

«Не горюй, госпожа, – шепнула рабыня Верная Смоль. – Не мужчины побеждают на поединках, а женщины. Ни один нежеланный не вошел в покои принцесс вашего рода. Твоя мать прислала чашу дракона из женских покоев. Покажи взглядом, драгоценная, который жених по душе».

Когда принцесса курит, ее душа воссоединяется с туманом воспоминаний.

Я еле успела выдернуть слюнявый чубук из плотно сжатых зубов.

– Перекурила, дадада…

Она медленно открыла глаза… Они стального холодного цвета. Снова я окликнула ее с полпути в прекрасную страну.

– 6-

Плененные омельгонки не прекращали голосить.

Крики, стоны и жалобная мольба распугали игрунков на ветках молочного дерева. Оранжевые ары, зеленые канарейки и туканы примолкли, тараща печальные глаза из ветвей.

Мать издали кивнула, жестом давая понять, что голова разрывается на части.

– Эй, храбрецы! Сделайте что-нибудь, заткните пленникам рты, – приказала она охранникам.

Но удары палок только прибавили громкости душераздирающим воплям.

Я вытащила из-за пояса трубку, с которой никогда не расставалась, потому что на нее с утра до вечера охотилась младшая сестра. По малости лет она не знала меры и укурилась однажды до кровавой рвоты. За это мне здорово досталось. Мать схватила деревянную скалку, и целый день гонялась по долине за моими несчастными ягодицами, пока не раскрасила их в нелепый лиловый цвет.

Помня о резвости ее ног, я пришила специальную петельку к курительному ремешку и могла пользоваться привилегией в любое время и за любым кустом.

Чего только не хранилось у меня за пояском! Каждая травка требует отдельного мешочка. В том, который расшит пластинками нефрита, я берегла редкую пряную уй-люмбу, не позволяющую женщинам возненавидеть участь слабого пола при родах. В мешочке с вышитым золотым игрунком, я хранила растертые колючки змеиного кактуса. Стоит только посыпать порошком углы, и ни одна крыса не залезет в жилье.

Маккао я хранила в синем мешочке, окантованном перламутром по краю. Мой маккао был всегда отменного качества. Я прятала его не в потных циновках, как делала мать, а в сухом дупле старого шоколадного дерева. Поэтому трава благоухала и сводила с ума даже без дыма.

Я набила трубку семенами, до упора утрамбовала ногтем, добавила щепотку сухой терпингоры. Пламя костра с радостью лизнуло веточку орешника, синий язычок тронул начинку, и горький дым защекотал в носу. Хорошенько раскурив снадобье, я присела на корточки перед пленниками.

Омельгоны недоверчиво переглянулись. Черные слизни забегали в щелочках век. Я протянула трубку. Мужчины догадались, что я ангел, и по очереди начали затягиваться горьким дымом, торопливо кашляя и сплевывая из разбитых ртов.

Лиловые языки женщин распухли и кляпом заткнули глотки. Омельгонки тяжело дышали, губы дергались в плаче. Но, почувствовав терпкий дым, они замолчали и носами потянулись к нему.

Сон трав вскоре успокоил раны. Пленники закрыли глаза и забылись. Такой оглушительной тишины никогда я не слышала. Молчали птицы, дети, не крутились жернова, даже ветер перестал шуршать листвой.

Теперь моя совесть была чиста. Я отблагодарила врагов. За что? За трусость и слабость, которые не позволили одолеть Храброго Лиса. Дрогнули руки, задрожали колени, страхом затмились глаза, и мой ненаглядный защитник вернулся живой и невредимый.

Зазвучали колокольчики. К омельгонам подошли Старший жрец и Несокрушимый. Они успели нарядиться в праздничные одежды. Разноцветные перья кетсаля и белого орлана торжественно раскачивались при ходьбе.

В детстве на руках отца я любила щекотать лицо жестким растрепанным опереньем. Но трогать руками перья не разрешалось. Табу. Если хочешь сделать маску, бери топорик, веревку и добывай украшения, где хочешь.

Кетсаля давно не стало в наших краях. Охотники не задумывались о завтрашнем дне. Драгоценные гнезда втоптали в землю, а яйца выпили, усеяв землю скорлупой. Остались одни попугаи, выжившие вблизи человеческих жилищ, да сороки. Перья белого орлана тоже редкость. Последнее землетрясение обрушило плато со стороны восхода, превратив Орлиные Скалы в недосягаемую мечту скалолазов.

Однажды перья с головы Жабьего жреца разлетелись от ветра. В любом другом племени такое знамение могло означать одно: пора жрецу на покой. Словно сам бог ему сказал: «Лети, как твой убор, на все четыре стороны».

Если боги подают знаки свыше, значит, гони, племя, обманщика. Но Жабий жрец и тут нашел выход. Воздел крючковатые пальцы к небу, прислушался к треску попугаев и провозгласил:

– Радуйтесь, дети Солнечной долины! Кецаткоатль озорным расположением духа отметил наш праздник. Он выделил Старшего жреца, как дарителя легчайших благословений. Бог сказал: «Пребудут плодоносными деревья и кусты, на кои осядет пух с этой головы».

Пушинки священного убора кружились, как листья, падали под ноги, шевелились под жерновами, застревали в изгородях и в валунах. Еще долго женщины и дети благодарили ураган за подарки в прическу.

Надо сказать, что одно лазурное перо кетсаля можно обменять на лодку или сотню рабов. Но так как русла рек высохли, а рабов кормить было нечем, из синих перьев женщины смастерили чудодейственные талисманы. Амулеты повесили на шеи детям и роженицам, а кое-кто выменял пушинки даже на крокодилью броню и тяжелые боевые топоры.

Жабьему жрецу изготовили новое оперение. Не из хвостов благородного кетсаля, разумеется. На этот раз жертвенному плясуну пришелся по душе траурный цвет вороньих перьев. Синие птицы и белые орланы больше не вдохновляли жабьи танцы.

Кто сказал, что черные перья мрачные? Они тоже красивые. В утренних лучах чешуйки отливают всеми цветами радуги. Если повернуть перо строго по лучу, в нем отразится сизый мрак пещер или отблеск холодного водопада. Каждое перо наполнено драгоценным сиянием, которое можно уловить лишь в глазах матери или в вечернем небе, сразу после грозы.

Вороньи перья для Жабьего жреца добывали только дети. Ни один воин так и не унизил тетиву легкой охотой.

Вороны – птицы неприхотливые, умные, но слишком разговорчивые, и, когда переругиваются с сородичами, не замечают, что дохлую мышь на веревочке, кто-то намазал резиновой смолой.

За каждую пойманную птицу жрец нежно гладил ребятишек по щекам. Они морщились при этом. От ладоней жреца всегда отвратительно воняло. Он для заклинаний добывал струю скунса, и запах навсегда въелся в кожу.

Как только жрец появился на улице в новом уборе, вороны разом взлетели с крыш и навсегда покинули Солнечную долину. Говорят, они улетели в другие края. Но обязательно вернутся отомстить. А мстят вороны, люто. Собирают угли из костра и поджигают ими бывшие гнезда на крышах.

– Почему смертники спят? – завопил Жабий жрец, тыча жезлом в живот крайнего омельгона. Тот нехотя очнулся и снова закатил глаза. – Они не должны спать! Жертвы должны мучиться и стонать! Мучиться и стонать, пока не войдут в небесные чертоги! Иначе это не жертва, а легкая смерть. Кто дал им легкую смерть? – жрец подозрительно оглядел собравшуюся толпу. – Кто отравил пленников?

Несокрушимый потянул носом воздух, нахмурился, сухой взгляд остановился на мне, выжигая в сердце пепельную дыру.

– Ты? Снова ты? Враг своего отца? Ты усыпила их!

Хотелось крикнуть: «Усыпила-усыпила, дадада! Что сделаешь ты со мной? Золотая чаша с драконом помнит твою позорную историю. Она хранится далеко от твоей ярости, так далеко, что многие поколения будут смеяться, слушая сказки о синеглазой принцессе, которая в мужья выбрала красавца, а не храбреца, дадада, наш Красивый Вождь!»

Но я вежливо ответила по-другому, так, что поняла одна мать:

– Я сделала это ради твоего же блага, отец, чтобы унизить врага перед вознесением и доказать, что древний род воспитан не как грязь мира. И законы чести запрещают убивать спящих.

– Что?! – зарычал Несокрушимый, поднимая топор над моей головой.

Но договорить я не успела. Пленники, воспользовавшись перебранкой, вдруг разом вскочили и побежали прочь.

Это было зрелище, достойное любого праздника! Омельгоны бежали не дружно, метались в разные стороны, и кровь хлестала над ними фонтаном, щедро благословляя стебли умирающего маиса.

А народ стоял и любовался. Мужчины начали заключать пари. Они свистели и подвывали вдогонку беглецам. Сначала веревка оторвала поникший початок среднего, и он, пробежав десять шагов, рухнул лицом в пыль. Вслед за ним загнулся червяком среди стеблей второй.

Но два пленника все еще продолжали, пригнувшись, бежать. Они ожидали стрел, но никто не стрелял. Беглецы вскрикивали от боли, пока слабый не запнулся и не упал в борозду. Но товарищ не притормозил, вырвал конец веревки из тела и, подхватив путы в охапку, скрылся за скалой.