Елена Грушко - Венки Обимура Страница 7

Бьется баба, вопит. Стоит мужик рядом, усы, от слез соленые, кусает. Разве только на поле помощник добрый конь? Исстари ведомо: сними хомут с потной лошади, надень на человека, которого лихоманка бьет,-- и хворь как рукой снимет! Даже череп конский страшен для темной силы, недаром в деревнях их на тын вздевают. Друг-слуга пахаря и по смерти ему верно служит!

Так-то оно так, а едва подумает мужик, что лишь череп коня ему теперь подмога, и не сдержит сердца, упрек бросит знахарю:

-- Э-эх, распросукин ты сын! А еще, бают, человек бывалый, из семи печей хлеб едал -- не морщился! Что ж ты, не исцелил кормильца? Мало я тебе даров передарил? Спрячь свои бесстыжие глаза, не то вгоню их единым ударом в твою черепушку!

Опустил глаза Ерема, переморщился. Ладно, ори, орясина! Поглядим, что дальше станешь делать...

-- Не меня вини, Митреюшко,-- молвил тихо да смиренно. -- Все силы свои отдал, все слова заговорные перебрал.

-- Да что толку?! Замотал головой Ерема:

-- Знать, напущено на нас!

Страшные слова! Напустить и поветрие можно, и стрелы, и самую моровую язву, оспу-златеницу, всякую другую лихую болесть. А Ерема все плетет из слов тенетник:

-- Куроклик я слышал, куроклик! Беда, коль курица петухом поет. Чую напасть неминучую, пролетит над Семижоновкой птица-Юстрица!

Непонятное во сто крат сильней страшит.

-- Юстрица?! -- заробел мужик, а Ерема так и бьет словами:

На море на Окияне,

На острове на Буяне

Сидит птица-Юстрица.

Она хвалится-выхваляется,

Что все видала,

Всего много едала:

И царя в Москве,

Короля в Литве,

Старца в келье.

Дитя в колыбели...

-- Смерть...-- догадался мужик, а Ерема кивнул:

-- Смерть! Была, ох, была беда, мимо проходила, упредить упредила, да не вняли мы!

-- Чему не вняли? -- разинул мужик рот да глаза, а Ереме лишь того и надобно:

-- Припомни-ка, Митреюшко, что содеялось с Никифором да Степанидой, соседями твоими?

-- Известное дело! -- хмыкнул Митрей.-- Огненный Змей к Степаниде наведался, с чего и родила она черненькую кикимору.

-- Так, так,-- кивает Ерема. -- А припомни свадебку их... Митрей собрал кожу на лбу складками, но сколь ни тужился, ничего более вспомнить не мог.

-- А волчье сердце помнишь? -- вкрадчиво подсказал Ерема.

-- Какое сердце, прости меня. Господи?

-- То самое, что молодым поперек пути бросили!

Не помнил Митрей никакого сердца, какое бросали бы под ноги Никифору со Степанидой, чтобы навлечь на них беду, но тут подскочила Ненила, бабенка вострая, и на язык, и на действо лихая, из тех, о ком говорят: "Лукавую жену в ступе не утолчешь!"

-- А я помню, помню! -- затараторила она.-- Иссуши меня Господь как маковое зернышко, ежели вру. Напущено было на них!

Напущено... опять это проклятое слово. Митрей содрогнулся:

-- Кто ж лиходей этот?

-- Не иначе угорь-рыба ему подвластна,-- нарочно уводил в сторону Ерема.-- На утренней зорьке выметнется она на берег и ходит-перескакивает по росе версты на три. Смывает-сбрасывает с себя все свои лихие болести на пагубу человеку. Хитер угорь-змей водяной, злобен. На жало ему запрет наложен на веки вечные за великие прегрешения, но попади отравленная им роса на человека или коня...

-- А-а! -- взревел Митрей, и Ерема мысленно перекрестился: "Ну наконец-то дошло до тебя!" -- Извели коня?! Лопни мои глаза, развались утроба на десять частей, если не извели!

Пожал плечами знахарь, устремил вдаль загадочный взор... заметил это Митрей, сгреб Ерему за ворот:

-- Говори, что знаешь!

-- Что, что...-- высвободился быстроглазый.-- Сам примечай. Не выл ли твой пес накануне, не рыл землю возле конюшни? Жался ли пес к тебе, Митрей, в глаза заглядывал? Может, лаял он на конька с непривычной злобой?

-- Было, было! С места не встать, света белого не видать! -- ретиво подтвердила Ненила, и Митрей тоже кивнул.

-- Стало, по первой примете, чуял пес вскорости покойника, по второй -несчастье пророчил, по третьей -- указывал, чьи .дни сочтены.

-- Как же это, Еремушка? Пес ведал про скорую беду, а ты нет? Или пес знатки прозорливее? -- завела Ненила плаксиво, да Ерема цыкнул на нее:

-- Будь виновником человек лихой, я б его сразу распознал, раньше всякой собаки! А тут... Кто псу первый недруг?

Задумался Митрей. Кто же? Кошка? А Ненила уж сообразила:

-- Волк!

Заскреб в затылке Митрей:

-- Нет, Ерема, это уж ты хватил! Неужто волк на моего Бурка лихую болесть напустил? Такое только в сказках бывает!

Ничего не ответил Ерема. Прижмурил черные быстрые глаза свои и завел будто бы под нос, словно и не заботясь, слышит его кто или нет:

-- Завяжи, Господи, уста и язык колдуну и колдунье, ведуну и ведунье, упырю и волкодлаку, чтоб на честной народ зла не мыслили...

-- Какие еще колдуны и колдуньи, упыри и волкодлаки? -- заворчал было Митрей, но приметливая Ненила уже поймала взор ушлого знахаря, а был взор тот недобрый устремлен в сторону леса частого...

* * *

С утра Михаила топил баньку. Ровные, сухие полешки, прогорев, легли горкой жарких углей, и воздух в баньке стал обжигающе-крепок, потому что на пол не поленился Михаила набросать мягких сосновых веток, липового цвета, душицы, мяты. И в жару, в пьянящем пару, под плеск то кипящей, то студеной воды, под обжигающим хлестом веника, который колдун связал из липы и дуба, березы и можжевельника, тело свое утратил Егор, растворилось оно в облаках пара, а душа реяла в грезах невнятных, но сладостных...

Однако окончилось блаженство. Егор оболокся чистыми белыми одеждами, причесал влажные, чуть ли не до плеч отросшие кудри свои белые и вслед за Михайлой, тоже переодевшимся, непривычно суровым, ступил в лесную чашу.

За дни и месяцы, проведенные у Михаилы, Егор уже свыкся немного с лесом, с зелеными великанами, что денно и нощно шептались о тайнах своих. Однако ему казалось, что в той жизни его, которую он не мог вспомнить, не было такого чуда!.: А нынче Михаила обещал открыть ему еще новый мир -- мир трав, потому что настала ночь на Ивана Купалу.

Лишь вошли они в лесную черноту, как голоса деревьев оглушили Егора. Луна плясала меж листьев. Звезды реяли в небе, а деревья слаженно пели о ночи, о соках земли, о ветвях, которыми тянутся коснуться других деревьев, приклонить к ним вершины свои. Мерцало и мелькало за стволами, словно кто-то еще стремился вместе с Михайлой и Егором к заветным полянам, и, присмотревшись, узнал Егор Лешего, рядом с которым мелькали белые тела зеленовласых дев, и волки были тут как тут, но не звали они Михаилу, а только изредка зажигали огни быстрых, .внимательных взоров. И почуяв, когда притомились колдун и его спутник, деревья вдруг подхватили их на гибкие плечи свои и ринулись вскачь. Запахло сырой, глубокой землей, и влагой подземных рек, и светом луны, прильнувшей к стволам и листьям, и лежал Егор в объятиях ветвей, и так-то легко было ему да легко!.. Но вскоре колдун и Егор простились с деревьями, которые, похоже, притомились с непривычки, и вот уже лес раздвинулся, расступился и пропустил их на широкую поляну, где в высокой траве играли разноцветные светляки, а ветер дразнил их, и травы сплетались, словно косы той девицы, что наведывалась к Михаиле...