Яна Дубинянская - Глобальное потепление Страница 72

— Обыкновенно, — знать все нюансы ему было совершенно необязательно. — Захотела и приехала.

— Молодец. Ты правильно живешь. Я тоже знаю, как надо, но в этой стране оно категорически не получается. Смотри: допустим, такой человек, как я, здесь может позволить себе все, все абсолютно. С фантазией у меня никогда проблем не было, я же ею зарабатываю на жизнь. Но счастья все равно нет и не будет, что бы я ни придумывал, как бы ни выкручивался, потому что такой вариант не предусмотрен, не встроен в систему, и она сопротивляется как может. Это вроде отторжения инородного тела. Вокруг занозы всегда образуется нарыв. Мне уже дают почувствовать, Юлька. Ты не представляешь, насколько оно… мерзко.

Она услышала, как он залпом выпил, и вряд ли кофе: ни фига себе — в восемь утра! Придвинулась ближе к мокрой живой стенке: как в исповедальне, честное слово. Особенно учитывая мой, выразимся мягким эвфемизмом, костюм.

— Расскажи.

— А рассказывать всегда нечего. Какая-то ерунда, мелочи, тени, полунамеки — так принято, таков стиль. Когда тебя чуть ли не насильно выталкивают в Банановую… извини, в вашу страну, когда устанавливают демонстративную, опереточную слежку… Ты, кстати, не видела где-нибудь здесь такого, ну, с черной бородой?

— Ты серьезно, что ли?

— Я — нет. А они серьезно. На их работе не положено ни чувства юмора, ни креатива. Хотя, думаю, ты обхохоталась бы, если б почитала расшифровки моего допроса на таможне, уже на обратном пути. Уверен, что они писали на диктофон, они всегда пишут.

— На таможне? — Юлька поежилась, становилось прохладно. — Нас, когда мы сюда ехали, тоже таможня чуть не стопорнула. На ровном месте, просто так.

— Да ты что?! — Диванов подался вперед, и плющ уронил на Юльку локальный дождик, бр-р-рр. — У тебя были проблемы на въезде? С какой стороны?

— С нашей. Безумная бабища попалась, еще немного, и с поезда сняла бы. Но мальчишки ей паука показали.

— Чего?

— Паука. Игрушечного, на резинке. Как она драпала, ты бы видел, — Юлька засмеялась негромко и пригласительно, но Ливанов не присоединился, и ее смех растворился бесследно в шелесте дождя.

— Ну что у вас за страна, — вздохнул после паузы Ливанов. — Любая ситуация, любой разработанный здесь сценарий там вырождается в пародийный, фарсовый вариант. Паука на резиночке. Попробовали бы твои сыновья — в этой стране.

— Они бы попробовали, — заверила она. — И я, между прочим, тоже: если на меня наезжают, то мне пофиг, в какой стране. А вы просто привыкли. Вы боитесь превентивно, раньше, чем вас начинают пугать.

— Дура ты, Юлька, ни черта не понимаешь. Все гораздо хуже. В этой стране бояться нельзя в принципе, по определению. Вот мы и держимся до последнего, уверяем себя, будто ничего не происходит, даже когда это уже ни разу не имеет смысла.

— Сам дурак.

Она допила кофе и протянула чашку сквозь мокрый плющ; на соседнем балконе рука мимолетно попала в плен, ей пощекотали посередине ладонь и поочередно приложились к подушечкам пальцев. Знал бы он, в каком виде я здесь торчу. Впрочем, ему и неважно, я для него — абстракция, идеальный реципиент, гипертрофированные уши с функцией бессодержательных реплик в нужных местах. А весь эротический элемент — чтобы соответствовать моим ожиданиям, не разочаровывать, и не более того. В самом деле, откуда у меня, дуры, возьмутся какие-нибудь иные ожидания?

— Хорошая ты, — без видимой логики, оно нам и не надо, продолжил он. — Все у тебя получится, Юлька, я тебе точно говорю. Снимешь свой фильм, покажешь на ТВ в прайме, отхватишь каких-нибудь призов… Кстати, ты на кинофестиваль тут собираешься? Вместе пойдем, я тебя на лучшие места проведу. Так вот. Все будет хорошо, но ты же не рассчитываешь, будто оно что-то изменит в вашей стране, правда?

— Рассчитываю.

— Дура потому что. Ладно, не дуйся, извини. Но ты не поумнеешь, пока не допрешь: никто ничего изменить не может, это данность, с этим приходится жить. Мои книги перевели на тридцать с чем-то языков, а «Валентинку» на все пятьдесят, включая банановый, — и что? Максимум, на что оно повлияло — на мое личное благосостояние. Тоже, конечно, неплохо, но…

— А кто говорил в интервью, будто все написанное рано или поздно материализуется? Я читала.

— Вот так всегда. Сказанешь чего-нибудь, а тебя понимают буквально. Нет, Юлька, там гораздо более тонкие механизмы. Управлять ими не получается, хоть ты тресни, даже если очень хочется. Я одно время хотел, пытался… Нет смысла. Ни в чем нет смысла, солнышко.

— Зачем же ты тогда свою трилогию пишешь?

Ей показалось, будто он хохотнул там, у себя, на соседнем балконе, увитом плющом. Хохотнул коротко и хулигански, выбиваясь из стилистики. А дождик припустил сильнее, у него появился некоторый угол, наклон, и теперь отдельные капли залетали на балкон и доставали до пупырчатой кожи, ну его нафиг, надо все-таки пойти одеться. Ливанов-то наверняка в футболке или в халате, вряд ли он вышел с кофе и голый; а было бы забавно. Визуализировав картинку с точки где-нибудь в воздухе или на сосне, напротив обоих балконов, Юлька тоже тихонько хихикнула, и в этот момент он подал голос:

— Моя трилогия, Юлька, это отдельный разговор. Хочешь, почитаю? Может быть, чего-то поймешь.

— Это вряд ли, — самоуничижительно отозвалась она. — Но давай, послушаю.

Точка напротив, однажды возникнув в воображении, теперь не хотела отпускать, рвалась руководить мизансценой, и Юлька присела в кресло, принимая позу, выгодную для съемки с этой выдуманной позиции: ногу на ногу, локти на столик, голову задумчиво набок, подбородок на переплетенные пальцы. Приготовилась.

Ливанов начал.

Он читал очень быстро, с четкой артикуляцией, но почти без выражения, воспринимать его на слух было трудно, а Юлька еще и не сразу сосредоточилась как следует, и поначалу ей показалось, будто отрывок тот же самый, который она видела в интернете. Потом сообразила, что вроде бы другой, а темп все ускорялся, ливановский голос становился шипяще-шелестящим, второй звуковой дорожкой органично накладываясь на дождь, следить за сюжетом и смыслом не получалось, не успевалось, — если они там, конечно, были вообще, а не только рифмы, нанизанные на ритмично вибрирующую струну, и странноватые бессвязные образы, и нелогичное, иррациональное, непобедимое ощущение жути не столько в словах, сколько в самом шелесте голоса и дождя…

Терпеть не могу стихи.

Ливанов умолк, и она по-быстрому, украдкой от камеры напротив, передернула озябшими плечами. Надо что-то сказать, наверное. Отреагировать. Восхититься, что ли; поэты любят, когда ими восхищаются.