Я живу в октябре - Лыков Максим Страница 8

– К тому же, –продолжает дядя Кеша. – Увольняться из армии – то ещё дело. Думаешь, просто сообщил и всё? А душу вынуть и перетрясти? Без этого и армия не армия. Ты вот не служил, не знаешь.

– Я студент.

– Знаю я, какой ты студент. Сколько лет уже на втором курсе?

– Четыре.

– Да? – удивляется Коршунов. – Вот время летит. Я тебя что, четыре года знаю?

– Чуть меньше.

– За это надо выпить.

Но я отказываюсь. Пора мне. Дядя Кеша всё понимает и на мой прощальный взмах салютует стаканом. Хороший он мужик.

***

Ночь. Я встаю с постели, голова гудит от перемещения, но больше от выпитого спустя месяц алкоголя. Со стороны всех прочих нормальных людей я навсегда исчезну в начале октября 2006 года. Говорят, это происходит по-разному – чаще бесследное исчезновение, реже находят мумифицированные останки. Днём твоей смерти для мира станет день рождения тебя как хомо новуса. Сколько бы ты не прожил после этой даты, мир тебя не запомнит. Фактически, я уже умер. Но с моей точки зрения продолжаю жить обычной жизнью в линейном времени. Также просыпаюсь, умываюсь, делаю зарядку (не всегда), отправляюсь на прогулку. Учёбу я забросил после первого года своей новой жизни, денег хватало из резервов, а ежедневно сидеть за партой и слушать одинаковые лекции – нет уж, увольте. Теперь утро 7 октября сопровождалось обязательным ритуальным звонком старосте с вестью, что я заболел и на пары ходить ближайший месяц не буду. У меня чума. После чего выключал телефон.

Ночь. Над землёй висит полная луна. Время возвращения может немного меняться. Говорят, можно оказаться ближе к утру, но луна всё равно будет видна. Я распахнул окно, высунувшись так, чтобы её увидеть. Вон она чертовка – круглая головка сыра, выглядывающая из-за редких облаков. Какие мы к чёрту хому новус! Хому мунус! Я ухмыльнулся, представив, как это переиначил бы Коршунов.

– Здравствуй, мир!

Миру было тепло, самое настоящее бабье лето. Или это от водки меня так?

– Я – спать!

Миру было всё равно. Могли услышать соседи, но на их мнение мне было наплевать. Такой вот я – бесстыдный на четвёртый год своей новой жизни.

***

Прощаясь с мамой перед уходом ко сну, она не могла сдержать слёз.

– Что ты, Риточка? – удивилась мать. – У тебя замечательные стихи. Опубликуют ещё.

Рита слабо улыбнулась.

– Давай я поговорю с Валерией Леонидовной. Боря через неё два сборника опубликовал в своё время.

Рита помотала головой и поспешила скрыться в своей комнате. Стихи… О чём тут говорить? Стихи остались в прошлой жизни.

Она долго лежала на разложенном диване. Комната в зеленоватом свете аквариумной лампы дремала в таинственном полумраке. Казалось, больше ничего нет в этом мире – только Рита и ограниченное светом пространство. Остальное мрак, морок, что исчезнет, стоит ей сомкнуть глаза. Три месяца назад Рите показалось, что она сошла с ума, два месяца назад, что сошёл с ума весь мир, месяц назад, что у неё редкая амнезия, а сейчас на душе было просто никак. Пусто.

На столе рядом с тёмным монитором отсвечивала замысловатая стеклянная статуэтка – первый приз на конкурсе чтецов во Владимире. Всего год назад. «Год и четыре месяца, поправила она себя». Стена за монитором, залепленная наклейками, фотографиями, записями, напоминала о прошлой жизни.

Взгляд меланхолично заскользил по книжным полкам, заставленным от пола до потолка. В доме любили книги. От покойного отца досталось немало томов, собственноручно подписанных авторами. Папа шутил, что за свою жизнь написал меньше, чем ему надарили автографов. Рита невольно улыбнулась воспоминанию, как отец провожал её в Крым вместе с ордой одноклассников. Папа был такой большой, бородатый, с лёгкостью придумывающий безобидные прозвища ребятам.

– Ты мне Ритку не обижай, Бармалей! – грозил он однокласснику.

– Не буду, дядя Боря!

А когда после смены поезд вёз её обратно, папа умер. В таких случаях говорят – в одночасье. Инсульт. Матери объясняли, что могло быть иначе – годы паралича, бесконечные заботы, лекарства. Пожалел их папа, быстро ушёл. Вон он машет рукой с фотографии, воткнутой за стекло. Это они с мамой в Домбае, 1971 год. Такие молодые и счастливые.

Для Риты его смерть стала концом детства. Мать долго водила её по врачам, опасаясь повреждения психики, но потом как-то улеглось. Начинался выпускной класс, бесконечные занятия, репетиторы, а вышедшая на работу мама пропадала с утра до вечера. И всё вошло в определённую колею нового этапа жизни. Рита снова начала писать стихи, чего после смерти папы даже представить было нельзя. Поступила в Литинститут, успела разочароваться и перейти на заочное. Мама договорилась с подругой, что Рита с октября начнёт работать в библиотеке, но потом всё перевернулось.

В доме царила тишина, перемежаемая редкими голосами с улицы и успокаивающим гулом аквариумной лампы. Скоро Риту потащит назад, в начало сентября две тысячи шестого года, она выйдет из комнаты навстречу суетящейся на кухне маме. Ещё не будет отказа из издательства, приезжающей тёти Леры, много чего не будет…

Если бы был жив папа, Рита смогла бы ему всё объяснить. Он бы понял, в какой фантастичной ситуации она оказалась. Наверняка нашёл бы, как поддержать. Рита почувствовала, как катится по щеке запоздалая слеза.

– Я так не хочу, – прошептала она. – Не хочу.

Слеза была солёной.

***

Я проснулся через пять часов совершенно разбитый. Удивительное дело – весь мир отматывается на месяц назад, а химические процессы в моём организме упрямо идут вперед, перерабатывая алкоголь. Во рту и горле царила сухость.

– Дегидратация, – прохрипел я картине на стене.

Африканка, нагруженная корзиной кокосов, косилась на меня укоризненно. Хозяин съёмной квартиры хвастался, что привёз её из Кении.

– А я что, я ничего, – забормотал я. – Встаю вот. Сколько там натикало-то? Ого! Почти одиннадцать.

На телефоне с десяток пропущенных звонков. Ну, конечно, мои сентябрьские коллеги по новожизни.

– Но-во-жизнь, – сказал я в пространство. – Не звучит. Не-а. Ни-как!

Я помотал головой – так делает соседский малыш, когда его мамаша тащит на прогулку. Не хочу, мол. Но мне так поступать не