Погружение (СИ) - Аверин Евгений Анатольевич Страница 22

Мысли нарушает лязг замков. Беру сумку, свернутый матрас с подушкой, посуду. Сдаю в каптерке. Потом меня ведут получать какие-то деньги, мелочь.

Долго жду на вокзале оформления. Вручают синюю бумажку с моей фотографией и выводят к проходной.

За дверью мама с Михаилом Владимировичем.

Слезы и обнимания. У доцента желтая копейка. Едем домой к ним. Все не привычно. Золотая осень вокруг. Люди спешат. Как за месяц так можно отвыкнуть от всего?

Пока накрывают стол, иду в душ и долго смываю горьковатый запах тюрьмы. Мама сообщает:

— Завтра просил Александр Павлович зайти в четырнадцать ноль ноль. Постановление вручит. Обещал, что все хорошо. Но мы будем с тобой.

Кабинет не переменился. Отводя глаза, следователь выдает мне постановление о прекращении уголовного дела в отношении меня. Никаких извинений. Просто до свидания и все. Вспомнила анекдот: «Концлагерь. Очередь в газовую камеру. Тут выходит эсэсовец и в рупор говорит: Сегодня восьмое мая, Германия капитулировала. Вообщем, всем спасибо, все свободны». Такое вот ощущение и у меня.

Жизнь надо налаживать. С удивлением узнала, что за мое отсутствие все перезнакомились на короткую ногу. И Лев Михайлович к маме заезжает и Вера Абрамовна. С ней особенно мама подружилась. Настя организовала в училище сбор денег на передачи. И все скинулись. И все переживают. Правда, легенд напридумывали, что это из-за парня все. То ли он шпион, и меня за компанию прихватили, то ли я ради него на все пошла, а он предал и бросил. Люди творческие — с фантазией. Но мне неудобно почему-то. С каким лицом там покажусь? Даже Настин парень из деревни привозил раз маме творог и молоко.

И сейчас мама всем позвонила. Все приехали. С Настей — актив нашей группы, шесть человек. Стол собрали. Выставили портвейн. И главный вопрос, который задают втихомолку на кухне, будто ты оказалась на другой, но очень не приличной планете, «И как там?». Да нормально. Везде люди живут. Только удивительно, что тебя сажают такие же люди, как ты. Тоже в целом неплохие и тоже будут плакать, если их посадить.

Утром сквозь сон я услыхала, как мама с кем-то ругается. Ей же, беременной, нельзя! Встаю, в майке и трусиках выглядываю. В дверях Ренат Равильевич. Увидел меня через мамину голову:

— Маша, нам необходимо поговорить. Если тебе интересно, почему все так получилось.

Я подхожу к маме, обнимаю за плечи и увожу. Он смотрит на плоский живот между короткой майкой и трусиками. Думал, потолстею? Многие от неподвижности отекают. Не дождетесь. Каждый день качала.

— Я сейчас выйду.

На улице Равильевич ждет вопросов, но я молчу. Давай, раз пришел.

— Понимаешь, Маша. Хреновая ситуация получилась. Со всех сторон.

— Это да. Мне тоже не понравилось, — хмыкаю в сторону.

— Этот шпион, Артур, помер на допросе. То ли препараты не те подобрали, то ли индивидуальная реакция. Сначала сознание потерял. Потом в чувство привели, а у него поджелудочная железа накрылась. Острый панкреатит. Не спасли.

— Вы его ко мне с поджелудкой и посылали.

— Да кто ж знал, что так пойдет! А сейчас с американцами, сама знаешь, дружба и прочие отношения. И этот случай недопустимый совершенно. Конечно, пока лежал в больнице, промыли все сосуды, следов препарата не найдут. Умер от панкреатита. Перебрал русской водки, все понятно. Но там прознали, что мы его взяли. Вот и стали страховаться «умные головы». Нам то он ничего не успел сказать. А по нашим сведениям, у него с собой еще чего-то было. И настолько важное, что этим в Штатах занимается такая секретная организация, что и я про нее знать не должен. Вот и думали найти, за все соломины хватались.

— На меня решили все сгрузить?

— Не только на тебя. Мне тоже досталось. И помочь я ничем не мог, только бы навредил.

— Сейчас все утряслось, значит?

— Все нормально, — ухватился он за мой интерес, — по американцам совсем работать запретили. Формально, конечно, можно. Но тормозят и сливают на уровне руководства.

— Что ж, поздравляю с успешным разрешением щекотливой ситуации, сэр, — я вскидываю руку к виску, как американцы.

— Тут не только это, — он мнется, — они тоже отслеживают все нитки. Возможности, конечно, у них сильно ограничены, но работают. Так что, может и хорошо, что тебя там спрятали.

— Да я так и думала, что все ваши черные воронкИ и тюрьмы исключительно для заботы о гражданах. Точнее, о народе.

— Я тебя понимаю. Поэтому, прости. Моя вина.

— Как там Олег поживает? — перевожу я разговор.

— Вроде хорошо. Закрытый городок, закрытая тема. Сейчас что-то совместное с американцами. Какой-то важный проект. Деньги большие. Весь в работе. Выпускают в Америку, скоро должен поехать. Ждешь?

— Не жду. У нас же не Америка. Спросила просто. Давно не виделись. Как-то по дурацки разбежались в разные стороны. Он — в Америку собираться, я — в тюрьму коней гонять. Но, наверное, так и лучше.

— Маша, ты в любой момент можешь ко мне обратиться. Если что надо, скажи. По дальнейшему поступлению или с жильем что, или с работой.

— Спасибо, Ренат Равильевич. За месяц выяснилось, что у меня много друзей, о которых я и не думала. Так что справлюсь.

Глава 8

В училище меня встретили аплодисментами. Для них это просто приключение, вроде попадания в обезьянник за шумную вечеринку на набережной. Последний курс в колхоз не посылали. Они уже учатся, поэтому мне срочно нужно втягиваться. И думать о дипломных работах.

За неделю все вернулось в привычное русло. Снова я вышла на работу. Там, по просьбе мамы оформили отпуск, сначала обычный, потом за свой счет. Накопилась куча стендов для оформления по технике безопасности. Работники косятся, но ничего не спрашивают. Только один слесарь подошел, поинтересовался: «Дочка, мужики спрашивают, не надо ли чего. Помочь там, или купить чего насущного. Ты говори, не стесняйся». «От души, — отвечаю с улыбкой, — нормально все. Мужикам поклон». Мама очень боялась, что меня выпишут из квартиры. Так обычно делают в попавшими в тюрьму. Но обошлось, хотя был бы приговор, точно бы выгнали.

В субботу заехала к Вере Абрамовне. Она тактично не о чем не расспрашивает. Я сижу и рассуждаю про будущую работу. Кто-то удачно устроился в клуб афиши рисовать. На судостроительный завод, куда раньше собиралась оформителем, меня не возьмут. Первый отдел не пропустит. На Равильевича рассчитывать не стоит. Преподавателем в художественную школу? Вариант. С другой стороны, чего цепляться за работу? Я же свободный художник. А статья в уголовном кодексе о тунеядстве? Так что трудовую книжку надо устроить хоть куда. Иначе еще один повод прихватить. В Союз Художников РСФСР мне не вступить. У художников разные мафии. Графику плотно держат евреи, скульптуру — армяне и осетины. Надо вот мне куда пролезать?

— Не надо, — обрывает мою болтовню Вера Абрамовна, — надо будет, пристроишься. А самой лезть не стоит. У тебя сейчас отличная работа. Завал разгребешь и свободна. Да и этого много.

— Конечно, романтично быть нонконформистом. Живешь такой на чердаке, пишешь всякую абстракцию. Никто тебя не понимает. А потом на Западе узнают про твои работы и раскупают в музеи за многие тысячи.

— Или не раскупают, а так и живешь. Особенно, если преследуют. И тебе нужно научиться жить вне системы, вне государства. Не просто жить, а делать то, что нужно.

— Как бичи?

— У бичей нет цели, кроме как найти еду, выпивку и тепло для ночлега. Они никуда не идут. Есть много людей, которых государство не видит.

— Белорусские партизаны, прямо.

— Правильные ассоциации с Белоруссией. Там много староверов прячется.

— Вот никогда не понимала, почему они прячутся и почему их гонят.

— А что читала про них?

— Ничего особенного. Что-то в журналах, что-то баба Лида рассказывала. При любой власти их гонят, сажают и, в любом случае, стараются найти, как Лыковых.