Федор Метлиций - Созвездие «Обитель Творца». Роман Страница 11

Без подруги я смотрю на стены кабинета, на книги. Неужели так, в этих привычных стенах, пройдет ее жизнь? Не иллюзорны ли гỳлящие голуби за окном? Моя умная благородная подруга, из поколения старых репрессированных интеллигентов, филолог, то есть стоящая на начальной ступени изучения того, что началось тысяч сто лет назад, – языка, происхождение которого неясно и никогда не будет понято. Несмотря на милое лицо с влекущими пельменями губ, носит в себе что-то серьезное. Она могла быть великой женщиной, как Анна Политковская, обличать авторитаризм и коррупцию, возглавить оппозицию. Но из-за отсутствия «социальных (и еще каких-то) лифтов», пришлось войти в обычную колею — посвятила жизнь семье, то есть мне (тогда я работал клерком в Системе с нищей зарплатой, но обещал пойти далеко). Она заботилась обо мне, слепо тыкающемся неведомо куда оболтусе, как будто я заменил ей что-то самое важное. Маленькой радостью ее ухода из быта стали частные уроки, не предполагающие начисления пенсии.

«Я ничего не жду впереди», – спокойно говорит она.

Не знаю, как ей помочь. Что я могу? Устроить ее на мою работу, не приносящую радости? «Только не к тебе, – вспыхивала она. – Никогда!» «Боишься, что будешь страдать из-за моих неудач?» «Не хочу, и все». Наверно, она боится страданий от моих неудач. Ощутил всегдашнюю вину перед ней.

Хотелось на воздух, уехать. Разрушить эту жизнь.

Она входит, делать уборку. Не терпит беспорядка, отклонений от нормы. Хотя отрицает ежедневное однообразие готовки пищи, мытья посуды,

– Так-то ты работаешь? Трудоголики по часу не лежат с философской книжкой. Не торчат у телевизора.

Мне расхотелось ей помогать.

– Это тоже работа, – пытаюсь втолковать я. – Умственная. Слежу за мыслями других. Чтобы прояснить свое.

– Ты обманщик!

– Вообще подготовка… души к работе занимает восемьдесят процентов времени.

– Короче, ты все время работаешь. Даже, когда дрыхнешь.

– Тсс…

– Что такое?

– Ну все, пропала мысль. Возникла догадка, еще тонкая, зыбкая. А ты тут.

– И ты мне не нужен!

Она резко уходит к себе.

У меня меняется настроение.

Я недолго размышлял, закрыл дверь и поклялся больше никогда не подходить к ней. Наслаждение ссоры невозможно прекратить сразу, это продление мстительной жажды разрушения: пусть будет еще хуже!

Растравляя себя, входил, как оставленный ребенок, в одиночество, доисторическое одиночество, в котором не просвечивало ничего, ради чего стоило бы жить. В каждом сидит «черный человек», только одни подавляют его в себе, а другие – расцарапывают, с мстительным наслаждением, иногда навсегда.

Мне совсем плохо, когда мы ссоримся. Семья – самое чувствительное место, все настолько обнажено, что немыслима обида невнимания, тем более измена или предательство, равносильное смерти.

В таких случаях мы подолгу не разговариваем. Или она отвечает подчеркнуто вежливо, зная, что это производит на меня сильное действие.

Я – самая легкая добыча – чувствую изначальную вину перед ней, перед ее замкнутостью. Эта вина уходит в нечто метафизическое.

Когда к нам приходит ее подруга, мы делаем вид, что гостеприимная пара. Та спрашивает:

– Что у вас лица хмурые?»

Она принужденно весело отвечает:

– Он меня ненавидит.

Это – признак примирения.

Почему мы ссоримся? Не знаю. Первая страсть, когда нам никого не было надо, прошла. Но мы любим друг друга глубже – стали неразделимы, как судьба. Хотя она смотрела на меня недоверчиво.

– Мы не разлей вода, потому что тебе больше ничего не светит. У тебя только привычка ко мне. Привычка переросла в физическую необходимость.

Наша близость дает наслаждение больше не абстрактно-духовное, а густое плотское, – видимо, высшую духовность в любовных отношениях. Влюбленные мужчина и женщина по-особому смотрят друг на друга. Это совсем иное чувство, чем дружеское или родственное.

Природа одарила людей уникальной, бесценной возможностью сблизиться друг с другом, войти один в другого. И это – семья, женщина – оттуда кругами расходится подлинная жизнь. Она нужна, даже когда потерял интерес к жизни, – чтобы достойно похоронили. Она может убить только своим исчезновением. В мире людей невозможно быть одному, это было бы смертельной трагедией.

Кажется, что окружающие меня люди живут для семьи. Разве этого мало? Старая дилемма: «жена или партия?» разрешилась в сторону семьи. Все ринулись в эту единственную оставшуюся ценность – вить райские гнезда на дачах, в замках, огораживаемых бетонными заборами. Все тащить в семью – новая национальная идея. Не отсюда ли усиление коррупции?

Во мне нет такого позыва – аскет с голодного детства, отученный от роскоши.

Знакомый неженатый бизнесмен Филин, обвешанный девицами, говорил: «Семья – это искусственное, от культуры, которая создана для выживания человечества. А сейчас время распада семьи».

Экономисты и психологи нашли причины: созданы надежные средства защиты от зачатия, больше стало независимых зарабатывающих женщин. Одиночка становится «единицей воспроизводства социального элемента», потому что иначе рынок труда будет менее гибким и эффективным. Психологи: это процесс индивидуализации, даже в семье каждый смотрит телевизор обособленно.

Моя подруга режет прямо: не надо быть эгоистами, и разводов не будет.

Можно ли ограничить семьей то, к чему стремится душа? Почему влекут другие женщины, как будто в них недостающая новизна открытий? Мужчине хочется любить всех симпатичных ему женщин, потому что он всем телом ощущает их возможную семейную родственность, гораздо сильнее, чем они. Кажется, что со всеми женщинами, с кем переспал, я породнился, и перед ними чувствую себя виноватым. Половой экстаз уводит в начало – страну до боли и потерь, место возникновения любви, понимания и родственности.

Возможно, мужской комплекс – из утопии. Потребности любить всех. Наверно, то же владело Александром Македонским, когда он повязал всех своих свирепых воинов с нацменками завоеванных стран с целью породниться со всем миром.

Мне дорого то, что недостижимо. Это что-то из скрытых в человеке состояний – не относится к бытовым отношениям. Там, в недостижимых пространствах любви, мое исцеление.

Больше всего люблю тех, которые никогда не будут принадлежать мне полностью, неумолимых, вроде пушкинской Татьяны. Может быть, поэтому люблю мою упрямую подружку.

Вечером она подходит ко мне, как ни в чем не бывало, и пытается поцеловать. Я холоден, отворачиваюсь от нее, чтобы не засмеяться.

– Ну, что ж…

И она гордо уходит.

Мне почему-то хотелось подольше хранить в себе одиночество. А теперь стало досадно. Но все мои мысли, навеянные доисторическим одиночеством, развеялись.

Почему-то ноги сами идут к ней. Звонит телефон, она, в постели, хватает трубку, болтает с «ночной бабочкой», как я называю ее подругу. Удивляюсь, как могут женщины увлеченно обсуждать мелочи, в которых нет ничего интересного. Подробно обсуждать покупки, тряпки, болезни. Видимо, это от любви к мелочам жизни, которых я, аскет, не понимаю. Но люблю саму ее со всеми ее мелочами.

– Тише, – шипит она, закрывая трубку ладонью.

Бог задумал живое существо с сумасшедшинкой. Как возможно – совсем иное родное существо, от которого наслаждение – все время заново, как в первый раз. Смутно возникла цепочка рассуждений от Платона до Владимира Соловьева о софийной андроги… Ааа! Что-то сумасшедшее, все забывающая и возносящая андрогинность, слияние в одно чудо-юдо. Ветхозаветное единое существо, соединявшее мужчину и женщину.

Может быть, здесь, на уровне наслаждения продления рода, все, к чему стремится материя, разгадка новизны, вечной молодости?

– Ты еще тут? Извращенец! Эгоист!

Положив трубку, она удивляется, что я еще тут.

Очнувшись, я трезвею, становлюсь самим собой. Действительно, внутри самодовольная пустота. Где священное недовольство собой и окружающим?

Но она трезва с самого начала. Иногда мне казалось, что она смотрит на меня оценивающе, словно сравнивает меня с неведомыми другими, и постыло отворачивается. Недаром не целует и не обнимает. И часто возникает страшная догадка – я ее чем-то не удовлетворяю, не тот мужчина, какой ей нужен.

Ухожу к себе. Неужели все повторяется?

Вспомнил первую любовь, в институте, куда мы с Сенетой поступили после армии. В длинном, по всему периметру этажа, коридоре общежития царство беззаботных хождений влюбленных парочек, и сидящих по углам над кипами учебников очкариков в неотвратимости экзаменационной сессии, висящей как топор.

В комнате женского общежития института лежит на кровати она, как одалиска, вытянув ножки совершенной лепки, с серьезным взглядом зрелой женщины. Я стою на коленях перед ней, после признания, и она матерински гладит мою голову.