Александр Тихорецкий - Выстрел по солнцу. Часть первая Страница 17

Я молчал, оглушенный ее словами, забыв о времени, о своих планах, обо всем. Неожиданно я заметил, что она, уже одетая, стоит в дверях, что-то говорит мне. Обожженный внезапной надеждой, я вновь вернулся в реальность, и услышал, что моя любимая лишь просит меня не забыть оставить ключи в почтовом ящике. Я все так же молча кивнул, но всплеск надежды в моих глазах не укрылся от Светы, она подошла ко мне, нежно обняв рукой за шею, щекоча ресницами, прошептала: «Ну, что ты, малыш? К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны».

И она ушла. Я остался один в пустой квартире, показавшейся без нее, без ожидания ее, без возможности обнять, целовать, любить ее, безобразно громадной, чужой и отвратительной. Осознав, наконец, что произошло, я заплакал и плакал долго, так долго, что потерял счет времени. Что такое время? Оно остановилось для меня, перестало существовать.

Я хотел умереть. Нет, не подумай, я не собирался с духом, не прикидывал способы самоубийства, но, если бы кто-нибудь в тот момент по каким-то причинам захотел меня убить, я не стал бы сопротивляться.

Когда я опомнился, день за окном уже догорал. Неестественно яркий, грандиозный закат охватил полнеба, и неожиданно мне стало легче. Я понял, что не может жизнь закончиться вот так нелепо и безобразно, если в ней существуют такие закаты.

И, все равно, я казался себе несчастнейшим человеком на планете. Все плыло перед глазами, как во сне, и, словно в его продолжение, мысли мои, мои поступки и намерения переносились в действительность.

Я бросил ключи в ящик, как и просила Света, но, отбежав двести метров от подъезда, был настигнут непреодолимым желанием оставить записку с чем-нибудь вроде: «Прощай, не поминай лихом…», и прочим сентиментальным бредом. Я уже метнулся было обратно, но вспомнил, что у меня нет с собой, ни ручки, ни бумаги, и пошел прочь. Не успел я отойти от дома свои положенные двести метров, как меня осенила новая мысль, такая же внезапная и гениальная. Ведь, можно вытащить ключи, вернуться в квартиру и написать письмо там! Как это я раньше не сообразил! И снова я повернул назад, и снова остановился, как вкопанный, осознав, что вновь придется видеть все, все заново переживать. И опять я поплелся к дому, одинокий, отверженный, несчастный…

Наблюдая за мной со стороны, наверно, можно было прийти к выводу, что я ненормальный, настолько необъяснимо и непредсказуемо я вел себя. Впрочем, таким я и был, и любая экспертиза, попадись я ей, немедленно признала бы меня невменяемым.

Ну, не буду утомлять тебя рассказом о бессонных ночах, о днях, сотканных из боли и отчаяния, скажу лишь, что проводил я их в полнейшем одиночестве, валяясь без дела в своей комнате, отупевший, небритый, подавленный. Мир без Светы опустел, стал бесцветным и неинтересным, и никто на свете не смог бы отвлечь меня, вырвать из этого тяжкого, муторного оцепенения. Соседи разъехались по домам, по курортам, по стройотрядам, кто-то бегал на пляж, кто-то встречался с девушками, один лишь я все так же одиноко и безвольно оставался в своем болотце, куда, словно отработанный материал, выбросила меня судьба.

Никакого опыта в амурных делах у меня не было, и совета, как ты понимаешь, спросить я тоже ни у кого не мог. Что делать? Приходилось на собственной шкуре испытывать прелести расставания, капля за каплей, смакуя горечь одиночества и муки раненного самолюбия.

И все это время что-то смутное и тревожное будоражило мою память, не давало покоя. Если я все делал по правилам, за что же я наказан? Что, какую тайную заповедь я преступил, какой запрет нарушил? Может быть, именно поэтому я и наказан?

Этот бесконечный круговорот, наверняка, затянул бы меня без остатка, если бы не тренер, буквально, вырвавший меня из этого гибельного омута.

Я уезжал из Москвы, словно во сне, глядя на залитые солнцем улицы, разомлевших от зноя людей, и неожиданное, судорожное нетерпение охватило вдруг меня. Скорее, быстрее, немедленно отсюда! Туда, где не останется, ни времени, ни сил на терзания, где тренировки, упражнения, кроссы сожрут весь мой световой день, и спасительная темнота будет для меня защитой и отрадой. Только там время затянет мои раны, только там я снова смогу жить.

Так все, в принципе, и было. Я загонял себя до беспамятства, до умопомрачения, не позволяя себе ни минуты отдыха, ни одного мгновения, которое могло бы вновь ввергнуть меня в депрессию, и изнуренный, обессилевший валился спать, словно в бездну, проваливаясь в сон без сновидений.

Конечно, лава ревности все же пробивалась через мою оборону, нет-нет, да и находя в ней тропинки и лазейки, ну так, как же без этого? Где, с кем она сейчас? Картины, одна мучительнее другой вставали передо мной, но, сжав зубы, проклиная все на свете, сквозь боль и отчаяние, как другие – к свету, я карабкался к своей темноте, к своей спасительной ночи.

Одним словом, прошел я, брат, всю эту науку. Без помощи, без подсказок, без поддержки, как говорится, всухую. И ничего, жив остался. Озлобился только. На весь женский пол. – он улыбнулся, покачал головой. – Интересно, у других первая любовь тоже вот так же заканчивались? Вот у тебя, например, Ленский. Можешь вспомнить?

Ленский молча пожал плечами.

– А-а, ты, бессердечный, неуязвимый Ленский, – проворчал Силич, снова наполняя бокалы. – Знаю, ты никогда не ревновал. Потому что не любил. Ты, ведь, у нас пожиратель судеб, зачем тебе любить, кого ревновать? А у меня это было, хоть, и недолго – как и у всех процессов, у ревности тоже вслед за кульминацией следует спад. А, может, так только кажется, может быть, просто привыкаешь к боли? Одним словом, через какое-то время меня попустило, и, жизнь открылась мне с новой, незнакомой доселе стороны.

Центр, где мы тренировались, являл собой нечто среднее между фешенебельной спортбазой и домом отдыха. Со всех сторон – пансионаты, дачи, санатории, кругом – бары, кафе, девушки, мини-бикини, и отшельничество мое стало казаться мне позерством, глупым, неприличным фарсом.

Терпеливым эхом возвращались ко мне слова Светы, сказанные ею напоследок, и только сейчас тайный смысл их стал понятен мне. «…К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны…».

Знаешь, одиночество – интересная штука. Оно напоминает мне барокамеру, в которой время сдирает с нас шелуху глупости, а содравши, вновь выпускает на волю, иногда даже в то самое место, где приняло. Так случилось и со мной.

Тот сложный и непонятный, мир, который был так мне противен, который так долго и упрямо я отвергал, вдруг стал прост и понятен, проклятые указатели исчезли, стены рухнули, и чудесный калейдоскоп мимолетных флиртов, связей без всяких обязательств, без терзаний, без будущего, закружил меня в пестрой карусели.

Это было, как путешествие в сказку, как преодоление земного тяготения, и уже через пару дней я и думать забыл о боли, тоске, Свете. Ко всему этому примешивалась еще и нетерпеливое желание наверстать, успеть, не опоздать, какая-то поистине первобытная жадность жизни. Чего здесь было больше, запоздалого реванша или мести, не знаю.

Жестокость, измена – производные любви, такие же своенравные и капризные, как и их противоположность, и впервые в жизни познал я этот сладкий яд… Впрочем, хватит об этом.

Надо сказать, что к концу сезона я был совершенно избалован слабым полом, и трагедия, постигшая меня, казалась мне недоразумением. Такой вот современный любовный роман. Да, и не роман вовсе, а коротенькая, сомнительная повестушка.

Здесь, казалось бы, и сказке конец, да только у любви, брат, свои законы. Стоило мне вернуться в Москву, проснулась она, моя любовь, проснулась и нагнала меня. Оставленная где-то в начале лета, она обрушилась на мою голову внезапно, со всего размаху, в соответствии со всеми законами физики, так мною обожаемой.

Снова и снова вспоминал я недавнее прошлое, возвращался в места, где был счастлив. Снова бродил по улицам и скверам, по нашим со Светой излюбленным аллеям, заходил в кафе, где когда-то пировали мы на мою стипендию. Я покупал билеты на последний ряд кинотеатра, вновь переживал минуты упоительной нежности, внезапный трепет прикосновений, крапивную лихорадку краденных поцелуев, вновь на меня обрушивался самум ее горячего, задыхающегося, шепота: «Сумасшедший…».

В надежде встретить Свету у нашего дома, часами просиживал я на дальней скамейке, спрятанной в тени деревьев, ждал, замирая от желания, хоть, на мгновение, хотя бы, издалека увидеть знакомый силуэт, милое лицо. Умирал от желания и одновременно страшился этого, вцепившись в шаткие качели своих фобий.

И каждый раз, просидев до сумерек, с обманутыми ожиданиями, с тяжелым сердцем, оставлял я свой наблюдательный пункт, ставший для меня чем-то вроде добровольного эшафота.

Пробежали последние дни августа, и начался, наконец, новый, четвертый курс в институте. Не скрою, я ожидал от него чего-то большего, чем просто очередного учебного года с его бесконечными лекциями, лабораторными работами и курсовыми проектами. Мне казалось, что именно в этом году со мной должно произойти что-то особенное, именно то, что мы называем переломным моментом в жизни.