Игорь Соловьев - Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 2 Страница 19

– Красавица! – крикнул Алекс, подходя к девушке, – вы знали, что в Карфагене подают на сладкое?

Та повернулась и воззрилась на него с недоумением. А потом ответила, высоким, с визгливыми нотками, голосом, на ломаном французском: – Ты вообще какое право имел обращаться ко мне? Мне, представителю народной аристократии, высшего сорта? Ты что о себе возомнил, ничтожество? Да ты знаешь, под чьим началом я работаю? Да один мой звонок, и тебя увезут так далеко… Свободен!

Алекс даже опешил от такой ярости. – Ладно, ладно, бамбина или как тебя, я… – СВОБОДЕН Я СКАЗАЛА! Не сметь больше со мной заговаривать, ясно?!

Элли не удержалась от смеха. – Да, к такому тебя жизнь не готовила. – Да что она о себе вообще… – Не удивляйтесь. Дочка какого-нибудь чиновника, или, что вероятнее, подстилка генерала. Это что, у нас тут посадили одного ученого – не липового, которые идеологические, а настоящего, он занимался проблемой копирования заклинаний между фолиантами без ручной переписи… Так вот. Уж не помню, чем он такой вот одной любовнице генеральской не угодил. То ли место ее занял, то ли замечание какое сделал. Ну и что вы думаете – посадили. За критику верховной власти и политики партии.

– Да это дурдом какой-то! Науку еще какую-то придумали… национальную. – А, это. Типичное шарлатанство. Но у них на все один ответ – раз идея верна, то отдельные не сходящиеся факты и критиканство – это диверсия, и баста. Ладно. У меня вам лучше не останавливаться, следят. В следующий раз встречаемся…

Он молча взмахнул рукой, и у Алекса на запястье возникла сияющая запись – и тут же потухла.

– Оригинально, – признал Алекс. – Давний метод, на самом деле. Не нами, как говорится, придуман. Тераномом пользоваться не советую – шанс невелик, но прочитать могут.

На том и согласились. Элли с Алексом отправились в указанную гостиницу, памятуя об очевидном – не говорить о деле в очевидно прослушиваемом месте.

Поэтому, едва расположившись, они принялись просто дурачиться. Ну, например, Элли поддела Алекса, вспомнив, как поколотила его однажды в пятом классе (и правда, было дело, но он сам был тогда виноват).

Он, конечно, высокомерно бросил, что «до двенадцати мы все – девочки», и что, мол, не показательно. – Да я бы тебя и сейчас отделала только так, – Элли подняла голову с вызовом, наблюдая, как Алекс распаляется от детской провокации. – Только если я захочу. – Ой, не хвастал бы… – А проверим?

– А давай! Только без магии, а то еще… – Да знаю, дурак я что ли…

И началась потасовка. То есть сначала Элли старалась не подпускать Алекса близко, встретив его ударом ноги в самоуверенный лоб, но тот был не дурак: уклонялся, блокировал, теснил в угол. Элли сделала последнюю попытку, высоко подпрыгнув и крутанувшись в воздухе – пятка ударилась во что-то твердое, но и ее обхватили сильные руки – и оба повалились на пол, борясь. Конечно, Элли отбивалась как могла – ногами, руками, локтями, коленями, но Алекс все же обездвижил, скрутив руку, да еще и больно шлепнул. – Ах ты чертов сексист! Мог бы и уступить слабой женщине… – А ведь кто-то тут только что… – Вот будь у меня больше пространства, а не эти шесть на шесть, ты бы у меня… – Да-да, конечно… – Да иди ты! И вообще, я есть хочу. Поели, посмеялись – вечер прошел, в общем, быстро, и уснула Элли легко. Заморачиваться с двумя номерами все равно не стали, пусть думают, что хотят. Раздеваться при «своих» парнях Элли не стеснялась, она и при Антуане долго ходила в нижнем белье, пока не… Нет, ну не из-за этого же он в нее влюбился? По крайней мере, хочется надеяться. Но уж Алекс-то точно свой. Нет, он, конечно, всегда остается Алексом и не может не присвистнуть и не отпустить пошловатый комментарий – но кого волнуют такие мелочи?

Утром Элли проснулась первой – привычка рано вставать. Нехотя оделась, сходила в ванную, размялась… Скучно. Спустилась вниз, в столовую. В основном там были, конечно, туристы – возбужденно переговаривались на десятке языков, кивали, щелкали перед лицами друг друга тераномами. Элли заказала простой салат и сок – перед возможным важным делом как-то не хочется с утра наедаться. Вообще, иногда хотелось мяса, хоть и нехорошо. Хотя… Антуан вот ест, а Элли его раньше осуждала, спорили даже. Она вообще раньше была жутко категоричной. Нет, она и сейчас не начала смешивать в кучу хорошее и плохое, добро и зло, моральные и аморальные поступки – но многое, что казалось раньше просто неприемлемым и недопустимым, теперь, если подумать, вроде бы не так уж и плохо само по себе. Вот то же вегетарианство взять. Конечно, животных жалко, и это естественно, защищать их. Но по-другому посмотреть – в природе одни едят других. Нет, мы люди, и не должны вести себя, как хищники, но на тех же фермах условия лучше, чем в природе… Хм, а ведь именно это Антуан и говорил ей. Она что, становится сговорчивее? Теряет ориентиры? Вроде бы нет. А может, дело в том, что за последние два года в жизни поменялось столько, что на целую кучу вопросов взгляд теперь поменялся в корне?

Раньше, например, Элли считала в целом оправданными жалобы тех, кто считал себя ущемленными, кому недодали каких-то благ, или кого триггерят чьи-то слова в тераноме… Нет, сама она подобным не страдала, но всегда говорили, что это важно, что это переживания людей, и они имеют ценность. Все так, но… Почему теперь это уже не воспринимается всерьез? Почему теперь выглядит, как нытье избалованных деток, которым не купили дорогущий подарок?

Она со стыдом подумала, что критикует других, а ведь она сама, если объективно, сама была избалованной – разве дядя Генри в чем-то ее ограничивал? Хоть раз наказал? А ведь было за что – в определенный период Элли и приходила под утро пьяная, и курить пробовала, и одевалась вызывающе, а уж хамить и огрызаться… И больше всего ненавидела эти «душевные разговоры» – «мы тебя понимаем, у тебя сложный период…». Да что они понимают! Как будто так сложно увидеть, понимают тебя или просто делают вид. Но она тогда тоже была неправа. Жалели – и потому избаловали, вместо того чтобы в определенный момент взять и привести в чувство, по-серьезному. Потому что ей, конечно, повезло не забеременеть, не подхватить болячку из тех, что плохо лечатся, не пристраститься к зелью… А ведь было и это, и случайные связи… Такое противное осталось чувство, будто запачкалась, лишилась чего-то. А тогда мозгов не было. Понимала, что творит, а «хочу и все». Теперь Элли обижалась на дядю, что не остановил ее тогда силой, позволил окунуться во всю эту грязь, пусть даже обошлось и без последствий. И обижалась на себя за то, что обвиняла его – сама ведь должна была понимать… И все же, разве это не обязанность взрослых – предвидеть последствия, которые не видят или не хотят видеть дети, и не допускать совершения ошибок, которые потом не исправить? Или боялись, что Элли пожалуется, если они применят запрещенные меры? Если так, то они ее совсем не знали. Потому что это последнее дело – доносить, тем более на тех, кто о тебе всегда заботился. Лучше уж обидеться и не разговаривать, если наказали несправедливо, пока не извинятся; но понять детей, доносящих на родителей – и не за жестокие избиения без повода (тут действительно другого выхода нет), а за куда меньшее даже, чем заслуженную трепку – этого она понять не могла. Может, потому, что ей просто есть с чем сравнить, на собственном горьком опыте? Легко жаловаться на самых близких людей, когда они рядом и это кажется незыблемым… Впрочем, хватит себя жалеть. «Как это называется? Взгляд со стороны? И почему я так легко отношусь к насилию? Это ведь неправильно, по всем понятиям…». Действительно, это тоже вопрос, тоже перемена – хотя перемена ли? Сколько Элли себя помнила, постоять за себя она никогда не боялась, драться умела, и даже, можно сказать, любила. Есть в этом что-то особенное – завораживающая сила момента, когда время течет иначе, даже почти останавливается, когда остро чувствуешь все свое тело, все пространство, его движение – и когда ты быстрее, ловчее других, когда твои удары безошибочно достигают цели… Поэтому, конечно, она и занялась боевыми искусствами, и сомнений, кем быть, никогда, в общем, и не было. И само дело по ней – защищать людей и общество, сражаться, быть среди опасности и риска, за правое дело – и продолжить дело родителей, отстоять их имя и – отомстить убийцам. В этом она, едва сделав для себя окончательный вывод – лет, кажется, в одиннадцать, так и не поменяла мнение, хотя задумывалась не раз. И всегда выходило одно – нельзя продолжать жить и позволить убийцам торжествовать, спокойно существовать так, словно ничего не случилось, будто теперь все позади. И никакие слова о неприкосновенности жизни ее не убедили. Нет этого, раз люди убивают и убивали. И неприкосновенности тела – по той же причине. Хочешь быть неприкосновенен – умей не дать себя избить. Нет нигде в природе обратного. Человек имеет право на безопасность – но бумажка с правом тебя не защитит, а только ты сам, собственные руки, ноги и голова. И если сражаешься, тем более смешно говорить о неприкосновенности. Уж точно не выродкам, с которыми они уже имели дело, а ведь эти наверняка еще не худшие. А если человек слаб – что ж, на то и есть такие, как Элли – чтобы защищать слабых, а для этого нужно быть сильной, не жаловаться на всякую ерунду, иметь принципы и дисциплинировать себя. Поэтому чем обманывать людей, что им ничего не грозит, и что иметь всегда все по максимуму, в избытке – это норма, а на любое отклонение от идеала надо отвечать истерикой – вредная глупость. А еще, раз всегда были и будут люди, готовые добиваться своего силой, должны быть те, кто не боится ответить тем же. И раз были и будут те, кто готов добиваться своего жульничеством, наглостью, беспринципностью, и даже не молчат, а открыто хвастаются, кичатся своими пороками, как доблестью – того же Трэвиса взять… Как же хотелось иногда врезать ему в пузо, скрутить руку, и смотреть, как исчезает с лица самодовольная ухмылочка. Поэтому Эври прав. Иногда надо пренебречь формальностями, раз те придуманы крючкотворами и бюрократами для обеспечения себе сытой жизни, неуязвимости от народа и реального правосудия… Не будет ли диктатуры? Риск есть, конечно. Но что теперь – вообще ничего не делать? Это как не идти в бой из страха проиграть. Всегда есть риск, всегда это возможно и вероятно. Станет Эври не дело делать, а устанавливать личную диктатуру – будем бороться с ним. А пока что – мы на одной стороне. Элли вздохнула и улыбнулась – наконец, все более-менее встало на свои места. Нечасто она так глубоко задумывалась обо всем. Но иногда надо.