Александр Тихорецкий - Выстрел по солнцу. Часть первая Страница 20

Помнишь, как в песне Высоцкого: «И такое рассказал, ну до того красиво…». Через полчаса я совсем размяк, он вторую бутылку достал. Только с личной жизнью, говорит, тебе, Слава, разобраться нужно, непорядок там у тебя. Я кинулся про Аллу ему объяснять, что так, мол, и так, назад теперь не воротишь, а он мне строго: с Аллой, говорит, дело десятое, сами разбирайтесь. Хоть, я и отец, а только это – ваше личное дело. Я чуть не прослезился на этих словах, но он мне опять сурово так пальцем грозит. Я, говорит, о другом. Роман у тебя, Слава, с замужней женщиной, а это в разведке не приветствуется. Я давай ему объяснять, что разведется она скоро, будет свободной, и что отношения наши мы официально оформим, станем законными мужем и женой. А он головой качает и печально так на меня смотрит. Что еще, спрашиваю, что опять не так? А он, змей, ласково ко мне так подкатывает: «Такая жена чекисту не нужна, Слава. Ведь гулящая она у тебя». Я чуть было в морду ему не заехал, вовремя удержался. А сведения, спрашиваю, такие, откуда? Так и так, отвечает будущий мой тесть, попала твоя Светлана в поле зрения, когда ты был в разработке. Что, спрашиваю, гуляла и тогда, когда со мной встречалась? А у самого костяшки на кулаках побелели, так ударить мне его хотелось. Нет, отвечает, но вот летом, после вашей разлуки, была замечена с посторонними у той самой квартиры. Едва я совладал с собою. Ну что ж, говорю, она свободна была, вот и делала, что хотела. Но он ехидно, с подковыркой так улыбается, зараза. Ты, говорит, Слава, не понимаешь, о чем я говорю. А, может, считаешь себя уникальным каким-то. Ведь, она не только с министерскими крутила, она и вашим братом, студентом, не брезговала. Илюша Зарецкий знаком тебе? Наверняка, знаком. А вот снимки, говорит, если не веришь. И достает из кейса фотографии…

Все помутилось в глазах моих… Веришь, стакан лопнул в руке! Так и рассыпался в осколки! Закрою глаза, и вижу мою Свету и мажорика этого на нашей кровати в обнимку… Застонал я даже в голос, Жека, так плохо сделалось мне тогда! Растоптала она во мне святое, разорвала все по живому. Будто перед всем миром предала.

А тесть посмотрел на меня с сожалением, похлопал по плечу и говорит: «Времени тебе, Слава, неделя. Если в этот срок проблемы свои не уладишь, предложение мое, считай, аннулировано. Если помощь нужна, говорит, обращайся. Найти меня можно, сам знаешь, где».

Собрался – и был таков. А я остался сидеть один среди разбросанных фотографий. Смотрел я на них, смотрел и, помню, стало казаться мне, что это мечты мои лежат на полу. Такие же грязные, жалкие, черно-белые… Ну, я и давай их топтать, потом до мебели дело дошло. Друзья прибежали, остановить хотели, да где там. Разве меня остановишь? Прогнал я всех.

Долго сидел я так, один в пустой комнате. Пил коньяк и с ума сходил. И сошел бы, Женя, если бы не надежда. Как и тогда, весной, не верил я, что все может закончиться так глупо. Помогла надежда, спасла меня. Видишь, живой до сих пор, только помяло малость…

– А дальше что было? – тихо спросил Ленский.

– А дальше, дружище, поехал я к Свете моей, – Силич улыбнулся, и улыбка его показалась Ленскому тяжкой, вымученной судорогой, – прямо с утра поехал, назавтра. Пьяный еще, не проспавшийся, небритый. Свидание у нас назначено было, в квартире нашей. Приехал, захожу. Кинулась было она ко мне обниматься, а взглянула на меня, в лице переменилась. Что случилось, спрашивает, а сама потихонечку за стол усаживается. А на столе – шампанское, торт, апельсины. Я и забыл, что сегодня ее день рождения. Она, видно, праздновать готовилась, а тут я такой…

Всю дорогу речь готовил, и так, и этак выстраивал, а только на порог ступил, и все слова из головы вылетели. Стою, молчу, как когда-то, с ноги на ногу переминаюсь. Она тоже молчит, только на меня смотрит, спокойно так, выжидающе. Расставаться, говорю, с тобой Светлана Ивановна, пришел. Захотел в глаза напоследок посмотреть.

А она все так же спокойно мне: «А почему?». Ну вот, и что мне сказать ей в ответ? Правду? Слабаком я никогда не был, но только, как объяснишь ей все? Понес я чепуху какую-то про измены, еще что-то, а она подошла близко-близко и смотрит в глаза мне, бегает взглядом по лицу, словно ищет что-то. В последний раз тогда я лицо ее так близко видел. Все запомнил, все до последней черточки в себя вобрал.

Остановила она меня, рот рукой зажала. Потом снова на место села и вновь спросила: «Что случилось?». Если бы скандал устроила, бросилась на меня с кулаками, посуду побила, мне легче стало, ей-богу. А так, стою перед ней, весь – как на ладони, чувствую себя негодяем последним. Понимаю, лучше промолчать, уйти, а внутри что-то гаденькое, паскудное, словно привет из прошлого, так и елозит, так и подзуживает: «Спроси! Спроси ее! Пусть скажет!»

И надежда еще тлеет во мне, и обида, и ревность бушуют. Только теперь они еще и в злость перетекли. Вспоминать стыдно. Сейчас понимаю: вел себя, как самый настоящий палач, как сволочь последняя.

Не удержался я, спросил-таки об Илье Зарецком. Спросил, и из души моментально все вон вылетело, и злость моя, и обида, и ревность. Ничего не осталось, пустота одна. И тишина. И в этой тишине слова ее. Какой-то новый голос, незнакомый, надтреснутый. «Да, я была с ним».

Больше ничего можно было не говорить. Слишком хорошо она знала и понимала все. А вот того, что сделал потом, я себе не прощу никогда. Умирать буду, и вспомню. Перед тем, как уйти, я перед ней фотографии положил. И ушел…

– Но на этом история не закончилась? – Ленский смотрел на застывшее болью лицо друга.

Силич покачал головой.

– Нет, не закончилась. Отравилась она в тот же день, таблеток наглоталась. Не помню, не знаю как, но нашли ее, откачали. Кто мне это рассказал, тоже не помню. Пьян я был все время, словно из тумана люди ко мне выплывали.

Приехал я в клинику, с кем-то приехал, а с кем – опять-таки не помню. Все незнакомое, холодное, чужое. И ее лицо, неестественно какое-то, серое, пепельное, почти одного цвета с подушкой.

Я подойти хотел, поцеловать, но вдруг глаза, черные, безумные мелькнули передо мной, я почувствовал удар, потом еще удар… Я плакал, не от боли плакал, я просил, чтобы меня к ней пропустили, но кто-то оттолкнул меня, вытащил из палаты, и дверь, как ледяная плоскость, отрезала мне вход в ее мир. Больше ничего не помню, память – как стерли…

– А бил тебя кто? – спросил Ленский.

– Муж ее, – Силич дернул щекой, осклабился. – Увидел меня и давай кулаками махать. Наверно, все-таки, любил он ее. Как думаешь? Потом она в психушке лечилась, дальше – все, как у стандартного советского самоубийцы-неудачника. В конце концов, написала она, говорят, по собственному, и больше я ее не видел.

– Печально, – проговорил Ленский, глядя на гирлянды позолоты за окном.

– Да… Печально, – рассеянно согласился Силич. – Я здорово струсил тогда, Женя, но тесть обещал замять, если что-нибудь выплывет. Но не выплыло ничего, Света моя без записки все сделала.

Хотя, шила в мешке не утаишь. Друзья от меня отвернулись, не то, чтобы не разговаривали, а как будто чужие стали. Разговор обрывали, когда я подходил, встреч избегали. Тренер косо стал посматривать. Постоянно шушукался кто-то за спиной, везде на взгляды изучающие натыкался. Невмоготу мне стало.

Тесть, когда я к нему пришел, удивление разыграл даже, дескать, не ожидал, что я так скоро управлюсь. Скотина. Мы с ним жестко тогда схлестнулись, но я и эту партию проиграл. Конечно, вся эта затея с гордостью моей, с независимостью с самого начало была обречена. Я, ведь, самого себя тогда быстро раскусил. Какой с меня боец? Единожды солгавши…

Я и тестя прессануть хотел, чтобы себя в этой ситуации обелить. Будто бы вся эта история – его рук дело. Да не тут-то было. Крученый он был, волчара, верченый. Старая школа. Нет, говорит, Слава, мне тебя не жаль, а что разговариваю с тобой, вообще, так за это ты Аллу поблагодари. Так и подвел дело к свадьбе. Понимал, что никуда уже не денусь, что мне теперь – одна дорога.

– Времена меняются, разведка остается. Так что ли? – Ленский внимательно смотрел на друга.

– Методы остаются, – поправил Силич. – Но, если честно, Жень, ведь, методы под людей заточены. Были бы люди другие, глядишь, и методы изменились бы.

– Людей не изменишь, – будто со стороны, Ленский слышал свой голос, вялый, негромкий. История друга оседала в душе горькой тяжестью.

– А ты не узнавал, что сейчас с твоей Светланой?

– Узнавал, – Силич коротко вздохнул. – Преподает она, кстати, где-то рядом с твоей родиной. Ее увез туда муж, когда у нее в Москве все дела закончились.

– Ого! – безразлично удивился Ленский. – Променять Москву на периферию, это – поступок, я тебе скажу!

Силич покачал головой.

– Ты так говоришь, потому что ты ее не знаешь совсем. Наоборот, для нее это очень естественно.