Александр Шляпин - Операция Кощей Страница 9

Тот, кому суждено будет излечить принцессу Марьяну от пагубной привычки слезы лить беспричинно и умолку, будет наречен в женихи и княжеской милостью обласкан невиданно богатым приданым.

Приданое: половина царства, шуб из соболя – десять единиц, два бочонка злата по шести пудов, десять бочонков серебра по шести пудов. Коров и прочего скота – тысячу голов. Скакунов заморских арабских земель – пятьсот голов.

Каждому человеку мужского полу, кой достиг совершеннолетия и лицом не страшнее Змия Горыныча и Кощея Бессмертного, да увечьями членов не обезображенного в баталиях и сражениях с супостатами, велено явиться в ближайшие дни в княжеские хоромы на конкурс и ристалище, подобно заморских турниров. Простолюдины и всякого рода люди скудные, чернь и всякого рода убогие, також могут принимать участие в турнирах наравне с заморскими принцами, графьями и людом богатым. Кои сокроют свое умение в шаманстве, колдовстве та прочих магических науках и алхимическом ремесле, будут повешены на крепостной стене, без права быть земле приданными по церковному и христианскому обряду. Кои будут уличены во лжи, лиходействе, сокрытии увечий членов, аль уродствах природных, неведомых нашему величию, будут також казнены способом отделения головы от тела и приданию сего тела на съедения диким свиньям и псам, коими земля славянская полна. А головы будут на колы посажены для того, чтоб другим лихоимцам и лиходеям повадно не было.

1508 год от декабря 1 князь самодержный Владимир.

– Во, это как раз по мне, – сказал Емеля, заслушав указ. – Тут и про злато сказано, и про шубы из горностаек. Мне такое приданое как раз нужно. Матери шубку подарю, хоромы в Рублевке возведу белокаменные, да найму прислугу из басурман. Пусть сапоги мне лаковые бархатом и воском трут до блеска.

– Эка куда он махнул, – сказал Добрыня, почесывая затылок.

– Кабы башку он свою на этом ристалище не потерял, жених хренов, – сказал Илья, глядя на Емелю с укором. – Меч – то в руках держать умеешь?

– Умею! – обиженно сказал Емеля.

– На, спробуй, – сказал Илья и вытащил из ножен свой кладенец.

Емеля ухватил за рукоять, и хотел было махнуть им, как это делали богатыри, но меч был настолько тяжек, что выпал из его рук и воткнулся в пол.

– О, глянь, Добрыня, богатырь – мать его. Меча удержать не может….

– Не княжеское это дело мечом махать. Прикажу кому надо, то и пусть махает сабе на здоровье, хоть до самого Урала! – сказал Емеля и сел за тесовый стол. – Хочу, браты, выпить с вами за успех сего предприятия. Коли мне обломится, то и вам приварок гарантировать могу. В секьюрити ко мне пойдете, поместье княжеское от ворья ночным да дневным дозором обходить, – ответил Емеля, покручивая в кармане колечко вокруг пальца.

Добрыня глянул в пустое ведро, подняв, он перевернул его дном кверху и глубоко вздохнув, сказал:

– Медовуха – то брат закончилась….

– Как закончилась? – спросил Емеля. – Ты, наверное, не то ведро взял?

– Ты что, слеп, как крот?! Ведро у нас одно, – ответил Добрыня и постучал по его дну. – Во – глянь, пусто же!

Поставив ведро на стол, Добрыня сел на лавку и еще раз глубоко вздохнул, сожалея, что браги больше нет. Он знал, что медовуха в Емелькиных закромах еще имеется, но лимит за шкуру Горыныча был уже давно испит, а звона серебра уже месяца два они не слышали. Князь Владимир Владимирович последнее время задерживал жалование за службу, экономя державный бюджет на бракосочетание своей рыжей Марьяны. Пока Добрыня вздыхал, желая догнаться, Емеля прошептал желание и повернул колечко вокруг пальца.

– Ты, браток, видно сам слеп! Это что? – спросил Емеля, зачерпывая кружкой брагу из ведра, которое еще минуту назад было пусто, что басурманский барабан.

– Это как?! Это что, типа чудо?!

– Чудо – чудо! Ты, Добрыня, просто не там искал, – деловито сказал Емеля, разливая по кружкам хмельную медовуху.

– Ты что меня тут дуришь! Это же чародейство, которое по княжескому уголовному укладу карается каторжными работами або казнью способом отделения головы от тела.

– Сам ты, Добрыня, чародей! Где это видано, чтобы в пустом ведре медовуха опять появилась, как по волшебству?! Я даже к нему и не подходил. Скажи ему Илюша, ты же видел?!

– Что ты, Никитич, пристал к молодому боярину? – спросил Илья Муромец. – Садись, пей! Хозяин наливает щедро!

Богатыри вновь уселись за стол и продолжили начатую пирушку, наливая себе доверху большие глиняные кружки. Уже за полночь, вдоволь накушавшись медовухи, они прямо за столом и уснули, захрапев в унисон богатырским храпом. Емеля, видя, что собутыльники после шестого ведра отключились до самого утра, влез на печь в свой клоповник. Уткнувшись рожей в мешок с овечьей шерстью, он сладко заснул, предвкушая успех в делах амурных.

Еще за окном не забрезжил рассвет, как петух, отряхивая свой пестрый наряд, вылез из – под печи. Взлетев на стол, он прокукарекал прямо на ухо спящему Илье Муромцу.

– Кыш, кыш, бесовское отродье, – в полудреме сказал Муромец и спихнул петуха со стола богатырской рукой. – Спать не даешь!

Петух недовольно и обижено закудахтал и, распушив свои перья, как перед битвой, клюнул его прямо в руку.

– Ах ты, гад! – завопил Муромец, и вновь отпихнул задиристую птицу. – Будешь клеваться, я тебя в суп отправлю!

– Кто тут так орет? – открыв один глаз, спросил Добрыня спросонья.

– Да петух, мать его спозаранок разошелся.

– А Емеля где?

– Емелька где – то в хате был, – ответил Муромец и, взяв чарку, выпил остатки медовухи, которая за ночь стекла со стенок на дно.

– Ну, Добрыня, погуляли знатно! Теперь на службу пора, чай, князь дожидает!

– Слушай, Илья, может, сегодня бюллетень возьмем? – спросил Добрыня, не отрывая головы от стола. – Что – то у меня голова нынче болит, будто сам Хан Герей мне по шарабану пудовой палицей зарядил.

Пока богатыри пробуждались после глубокого сна, отходя от пьянки, мать Емели Марфа выползла из – за печи, где был её лежак. Омыв лицо водой, она выбила кресалом искру, и затопила русскую печь. Огонек весело подхватил трут, березовую бересту, а уже после и березовые поленья. Уже через минуту в хате стало значительно светлее и теплее.

– Эй, хозяин, просыпайся! – завопил Муромец, дергая Емелю за лапоть. – Вставай, пора нам и горло промочить!

Емеля недовольно промычал и, отвернувшись к стене, засопел с новой силой, будто и не слышал.

– Эй, вставай, ирод поганый, утро уже!

Емеля махнул рукой, не отрывая головы от мешка и, натянув на голову овчинный зипун, снова спрятался под ним.

– Ну, ты, басурманин, вставай, нам служить князю пора.

– Ну и иди, служи своему князю, – промычал Емеля, – я тут при чем?

– Так нам же опохмелиться нужно!

– Вы с Добрыней вчера и так шесть ведер осушили….

– Мы и девять ведер осилим, – сказал Муромец и, усмехнувшись, погладил свою седую бороду.

– Ты, Илюшенька, касатик, его ухватом, ухватом, да поперек спины стукни, авось проснется! – сказала Марфа. – Он на сон уж больно крепок….

– Да так, мамаша, негоже, чай, мы вместе бормотуху хлебали! – сказал Муромец и, подхватив Емелю, вынес на руках на улицу, где тут же воткнул его головой в большой снежный сугроб.

– А – а—а! – заорал Емеля. – Заморозил меня старый урод!

Выскочив из сугроба, он хлопнул дверьми, влетел обратно в хату. Вскочил на печь, он влез под тулуп и затрясся от холода.

– Ну, ты, Муромец-кретин! Я же слышал, что вы проснулись. Ну, дреманул, ну, снова заспал! Так что, меня из – за этого нужно головой в сугроб?

– Харю свою вымой, а то от сажи, ты, что черт чёрен! – сказал Муромец и похлопал Емелю по плечу. – С такой, брат, рожей тебя к княжескому двору не пустят.

– А что я забыл там? – спросил Емеля.

– Как что? Ты вчера жениться на княжне Марьяне собрался. В грудь себя кулаком бил, что княжну за себя замуж возьмешь, а нас с Добрыней наймешь в секьюрити, чтобы мы дозором твои полцарствия обходили, да шубы из горностаек и бочки со златом охраняли, – сказал Муромец и засмеялся, – жаних, мать твою!

– А что – жаних? Таких жанихов, как я по всей России хрен сыщешь! Я один такей!

– Ты слыхал, Добрынюшка, Емелька наш в княжеские зятья метит?!

– Он, Илюша, на плаху метит, а не в зятья! Я давеча новый дубовый чурбак из лесу принес на плаху. Чай, княжеский палач уже на его шею топор точит, да на новой чурке спытать желает?! – сказал Добрыня. – Черт! Мы сегодня опохмеляться будем?

Емеля, желая показать свою значимость, слез с печи, гордо встал посреди хаты, поставив руки себе на бедра, и сказал:

– Да я, может, самый что ни на есть, первый кандидат буду! Я, может, с первого взгляда Марьяну полюблю, а она меня? Глянь, как я пригож! Я и ликом, и статью строен, словно выгонка еловая!