Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая Страница 11

Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым мохнатым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги Гонгоры слева, обойдя кругом, но, посидев, послушав несколько времени сетования деда, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам, в тень. Лицо Гонгоры вытянулось.

– Как же это, Улисс, – поджав губы, с преувеличенной потерянностью произнес Гонгора рассевшемуся в тени псу, вывалившему устало большущий красный язык меж клыков и размеренно болтавшему им в такт дыхания. – Что я слышу?

Улисс нехотя шевельнул остатком уха, нехотя убрал язык, глядя куда-то мимо деда, сомкнул страшные челюсти и так затих, словно бы обеспокоившись мыслью, что же это, в самом деле; однако, скользнув невыразительным взглядом поверх деда и Гонгоры, непринужденным образом привалился к основания куста и, как прежде, утомленно задышал, загребущим совком выпростав язык и мерно двигаясь за ним всем брюхом. Полузакрытые же злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.

Встряхнувшись, внезапно озаботившись, Гонгора принял соответствующее моменту выражение лица. Предупредительно подавшись вперед корпусом, он гостеприимным жестом умыл руки, отвел по-хозяйски ладонь в направлении огня и, пристально всматриваясь в размягченные утренним солнечным светом и хорошим настроением лица, пригласительно произнес: «Прошу к столу?..»

– Я чего хотел спросить-то, – сказал дед, располагаясь у огня на спальнике Гонгоры, когда напарник направился к озеру мыть руки.– Все забываю. Я имя его хотел спросить, как-то неловко, все время из головы вылетает, я уже два раза спрашивал.

– Просто – Штиис, – ответил Гонгора, наблюдая, как дед освобождает от промасленной бумаги в клеточку ломоть отварного мяса, расшнуровав, вынимает из холщового мешочка пару жестяных кружек, ложки, дикий лук, конфеты, аккуратно разливает по всем кружкам из котелка кипяток и погружает в них на ниточках крохотные белоснежные пакетики из чайной пачки Гонгоры. – Зовите его так. Кажется, он это любит.

Дед кивнул.

– Эстонец, что ли? Или немец? Дятел он хороший, еще настырнее даже, чем я, насмерть заговорит. Что же это, говорю, симпатичный ты наш, с таким маникюром за грибами собрался? Что же это вы меня, говорит, обижаете, я, говорит, можно сказать, без пяти минут уже мастер спорта по альпинизму, а вы меня обижаете. Обиделся, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной банки голландской тушенки.

– Скрипач, – сказал Гонгора. – Хороший скрипач.

– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.

– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он неожиданно представил себе, как бы все это могло выглядеть. Он покачал головой.

Дед цыкнул зубом, что-то там доставая.

– Проблем-то, проблем… Найти, за что дернуть. – Он шлепнул Гонгору ладонью по колену. – Крутите вы что-то, племяши, вола вертите. Его-то как сюда пустили? С такими-то персями? Ну, это ладно, ты, стало быть, там, по воздуху, а он – как все нормальные люди, пешком?

– Не знаю, – ответил Гонгора. Он все никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал. – Дались вам его перси. Он, между прочим, и в шахматах молодец, и на задницу при случае может посадить. Если хорошо попросить.

– На чью задницу? – не понял дед.

– Ладно, – сказал Гонгора. – У него везде связи. Он все время мне об этом повторяет.

– Это здесь, что ли? – недоверчиво улыбаясь, спросил дед.

– Ну, может в ОВИРе. Достаньте вон там конфеты. Хлеб не забыли?

Штиис на корточках сидел неподалеку на чистеньком песчаном пляжике, по локоть закатав рукава штормовки, шарил в прозрачной голубоватой водице пальцами, к чему-то прислушивался, погружался обеими ладонями на дно, к округлым блестящим камушкам и рассеянно озирался по сторонам со взором задумчивым и оценивающим. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему.

Согнав деда со своего спальника и сунув ему под зад пакет с палаткой, Гонгора согнулся над расшнурованным рюкзаком.

– Опять к роси, – произнес дед, пожевав губами. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным над ней Штиисом и не видел его.

– Опять,

– А он что же?

– И он.

Дед положил в рот большую шоколадную конфету, жуя, подсыпал себе в чай еще сухих сливок и принялся медленно размешивать.

– Он чего, заснул там, что ли?

В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.

– Большая часть расходов на его горбу, – подал голос Гонгора, оставляя кружку в траве. – И вообще мне бы без него не найти летчика.

Дед положил в рот новую конфету и пригубил.

– Суровый все-таки мужчина, – с одобрением пробормотал он, глядя поверх своей кружки.

Подле возник отлучившийся куда-то было Улисс. Кося глазом на Гонгору, опасливо потянул носом в направлении нарезанного ломтя мяса и неспешно расположил свои корпуса рядом. Гонгора запустил пальцы в густую теплую шерсть и подумал, что сезон длинных ночей – это все-таки безобразно много времени, когда можно все забыть, просто забыть про все, выбросить из головы, отпустить тормоза и перестать сдерживаться все время, перестать чувствовать, как подминают под себя, делают собой, изменяют, вместо того чтобы изменяться, а ты киваешь, ты как бы соглашаешься, надеясь в глубине души, что тут самый хитрый, что тебя это не касается, когда можно просто лежа под звездным небом совсем не вспоминать о времени и преодолевать пороги окружающего пространства, парсеки пространства – просто потягивая пахнущий дымом и листьями смородины чай, снять с руки часы и забыть, хотя с другой стороны, где же их еще надевать, впервые за столько дней надел, и еще уставать, и смывать животную усталость ледяной водой горного ручья, и обонять, медитировать до потери самоконтроля, всякой связи с реальностью, в горах отчего-то медитируется так, будто ты еще не родился, а весь мир уже умер, – поутру выползать из спального мешка на свежий лесной холодок и проваливаться в нирвану, снова обоняя благоухания изнемогших целебными соками диких нетоптаных трав, постоянно чувствуя спиной оставленную не запертой дверь и тяжелое, нечеловеческое, древнее внимание огромного дикого леса в ней… И вот только тогда – тогда можно уже не замечать крадущихся шагов ночи. Тени, все ближе подбирающейся к длинному рвущемуся огоньку, но время ее будет недолгим – коротки еще ночи, – и, хорошо зная это, она будет молча стоять рядом, стоять над душой, не давая спать, тихо переливаться россыпью звездных морей, и это хорошо, так правильно, потому что на многие километры и километры вокруг не найти ни одного лицедея в дорогом костюме и нумизмата с широким затылком. Они рождаются в бетонных коробках, говорит дед. Жить и умирать они тоже предпочитают в бетонных коробках, время вне их – лишь переход от одной в другую, словно в этом их предназначение. И по всему, так оно я есть.

– Люди, – очень серьезно сказал подошедший Штиис, снимая очки и пальцами сбивая с подбородка капли воды. Говорил он, размышляя сейчас о чем-то своем, насущном. – Показалось, может… Вот на той скале, по-моему, кто-то есть.

Работающий челюстями дед, ухватив было, снова вернул горячую кружку в траву и всмотрелся в ближайший утес, куда показывали. Утес по крайней мере наполовину скрывался за коричнево-рыжими и искривленными, цеплявшимися за растрескавшиеся отвесные склоны стволами деревьев. Страшно было подумать зависнуть там без страховки.

– Ну, это, брат, тебе в самом деле показалось, – убежденно сказал дед, единым взглядом окинув нависшие над головой камни и нахмурившись. – Никого тут не может быть.

Штиис, прочтя надпись на картинке, аккуратно развернул конфету.

– А правда, что здесь чужаков не любят? – спросил он, откусывая шоколадный кончик и передвигая по песку кружку. Он зачарованно следил за тем, как опаленные доисторическим огнем борта кружки все глубже, подобно ножу бульдозера, зарываются в завалы зернистого крошева.

Чуть пригубив и решив не торопиться, дед выбрал еще шоколадку.

– А где их любят, – пробормотал он. – Чужаки разные бывают. Коммерсантов вот не любят, верно – просто на дух не выносят. Археологов, эти все норовят последние могильники распотрошить, себе взять – с целью, значит, чтобы там на все это могло полюбоваться человечество, не спится им, понимаешь, пока есть еще хоть где-нибудь не тронутые могильники. Лавочников не любят очень, новиков, до помутнения рассудка – да они и не суются сюда больно-то, чухари, чухарь он и есть чухарь. Попоносов, если не босый и без ножа, моджахедов-гопников, своих хватает, местами алояров еще опасаются стригунов, на прошлой неделе вот только нашел за Больным ручьем кабаргу без пупков, двадцать четыре штуки, подгнившие уже. Тоже откуда, спрашивается?